– У меня до четырнадцати лет из собственности была лишь койка-место. Точнее, даже та мне не принадлежала, просто числилась за мной.

– Детский дом? – уточняю, пытаясь не выглядеть удивленной, но едва ли скрыть получается.

– Да. Меня усыновили Покровские, биологические родители неизвестны, подкидыш в коробке у входа в роддом.

– Мне… жаль.

– Мне тоже, – он устало улыбается, а я иду устраивать своего дорогого во всех смыслах гостя на продавленном диване, на котором провела последние три года жизни и умерла моя бабушка.

– Четырнадцать – мое счастливое число, Вера, – говорит, прежде чем я успеваю прикрыть за собой дверь в зал.

Торопливо закрываю, с хлопком, который наверняка не укрылся от его внимания, и приваливаюсь спиной к прохладной стене. Но она не в состоянии присмиреть тот огонь, что начинает разгораться внутри меня, будь хоть не из железа и бетона, а изо льда.

Я родилась четырнадцатого апреля.

8. Глава 8

Покровский с аппетитом уплетает яичницу, сидя на моей кухне без носков. Почему-то именно их отсутствие смущает сильнее прочего. Брюки, рубашка, запонки, часы – все на месте. Носков нет. Стою с чашкой кофе у окна, пришвартовав зад к подоконнику, и симулирую глубокую задумчивость, но на самом деле – пялюсь на его ноги под столом. Он шевелит пальцами. У него есть пальцы, они голые и они под моим столом. Почему меня это так шокирует?

Чешу нос ногтем указательного пальца, совершаю титаническое усилие над волей, поднимаю взгляд в тот момент, когда он делает первый глоток кофе. С прищуром смотрит вдаль (примерно на полтора метра вперед, дальше – стена), засасывает поочередно сначала верхнюю губу, потом нижнюю, смакует послевкусие и выносит вердикт:

– Надо было ставить в офис не кофемашину, а плиту. Спасибо за завтрак. Вы определенно готовите лучше, чем я.

Фыркаю и пытаюсь сдержать улыбку, но получается только прикрыть ее волосами, опустив голову.

– На здоровье, Владислав Михайлович, – отвечаю сдержанно, когда удается придать своему лицу равнодушно-скучающее выражение.

Теперь тень улыбки появляется на его лице. Глаза – в них все. Я поняла наконец, почему он так пристально смотрит: он передает эмоциональную составляющую своей речи. Улавливать или нет – личное дело каждого.

– К слову о здоровье, – он выразительно смотрит на свои кисти, на опухшие за ночь костяшки, и снова на меня. – Напишете пару писем под диктовку?

– Без проблем, – легко пожимаю плечами.

Степень своей наивности я познала уже позже, в офисе, но быстро нашла решение.

В подъезде меня ждал сюрприз. С двери и стен стерли все надписи, а почтовый ящик ошкурили и покрасили.

– Ого! – брякаю уважительно, притормаживая в пролете между этажами. – Оперативно. Кого осыпать благодарностями?

– Ярослава. Сильно сомневаюсь, что он сделал все своими руками, но для грамотного результативного управления требуется недюжинный опыт и врожденный талант, – втирает надменно.

Поджимаю губы, киваю.

– Разумеется, Владислав Михайлович.

Он жестом приглашает продолжить путь, я проплываю мимо, мазнув по нему ироничным взглядом. Его нарочитая чопорность диктует правила для новой увлекательной игры. Главное не увлечься чрезмерно.

Из подъезда выхожу, искрясь как новогодняя елка. Несмотря на то, что почти не спала, чувствую прилив сил и абсолютно неадекватную радость. Размышляю лишь о том, как весь день буду сдерживаться, чтобы не улыбаться беспрестанно, но кто-то позаботился и об этом.

– Моя красавица… – расстраиваюсь, цокая каблучками на небольшом пустынном пятачке асфальта, где еще ночью стояла «Ласточка».