— Не суетись, Леся. Лучше сядь поближе, — сухим голосом просит Адушка, указав взглядом на стул. — А то у меня от тебя в глазах мельтешит.

Я послушно сажусь, с тяжёлом сердцем глядя на торчащую из ее вены иглу. Адушка взволнованно шевелит узловатыми пальцами, сгребая больничный пододеяльник.

— Это ты мне отдельную палату выбила? — смотрит на меня с упреком.

Я отвожу взгляд и киваю. Врать бессмысленно, она меня насквозь видит.

— Зачем? Вдруг кому-то нужнее? Я пока помирать не собираюсь. Подумаешь, давление подскочило.

— Вы слишком легкомысленно относитесь к своему здоровью. Себя нужно беречь и лелеять, — серьезным тоном отчитываю женщину, годящуюся мне в прабабушки.

— Еще добавь — в вашем-то древнем возрасте.

— У вас прекрасный возраст, — тепло улыбаюсь я, накрывая худую морщинистую кисть.

— Ох, и лиса ты, Олеся, — сокрушенно вздыхает Адушка и добавляет потеплевшим голосом: — Спасибо, что не забываешь сварливую старуху, — это звучит так искреннее, что меня пробирает до глубины души, на глаза наворачиваются слезы, но я не отворачиваюсь, чтобы скрыть их. Пусть Адушка видит, что есть рядом с ней человек, которому не все равно, которому она дорога. — Ты слишком добрая, девонька. Доверчивая. Душа нараспашку, сердце болит за каждого.

— А я по-другому не умею, — вымученно улыбаюсь, смахивая влагу с глаз. — Да и не хочу. Мне нравится заботиться о других. Чувствовать себя нужной. Это наполняет мою жизнь смыслом.

— Для молодой женщины смысл должен быть в семье и детях, — вразумляет меня Аделаида Степановна, и я ощущаю, как знакомый ненавистный холод сдавливает грудную клетку, мышцы лица немеют, горло сжимает спазм... — Что такое, милая? Мне можешь сказать, — безошибочно считав мое состояние, с тревогой спрашивает Адушка. — Ты же не из этих противниц детей… Как их там? Новомодным словом каким-то обзывают.

— Чайлдфри? — подсказываю я. Старушка кивает, всем видом демонстрируя свое неприятие. — К этой субкультуре я отношусь ровно. Выбор каждого решать для себя, хочет он иметь детей или нет. Хуже, когда нет никакого выбора, — последнюю фразу произношу шепотом.

Адушка хмурится, рассматривая меня с настороженным выражением лица. Долго смотрит. Потом поджимает губы, но ничего не говорит. Мы встречаемся взглядами, понимая друг друга без слов, и на этот раз глаза Аделаиды Степановны подозрительно блестят.

— Никогда не теряй надежды, девонька, — тихо говорит она, ободряюще сжимая мои пальцы, и, резко изменившись в лице, расплывается в хитрой любопытной улыбке. — Как твой лягушатник? Вернулся? Или все еще своему старику памперсы меняет?

— Ох… — только и вырывается у меня.

— Чего охаешь? — грозит мне пальцем Ада. — Я, между прочим, хочу дожить до дня, когда ты мое счастливое платье выгуляешь.

— Давайте я его на ваш день рождения надену? — предлагаю я.

— Еще чего выдумала! — фыркает старушка. — Я тебе вот что скажу, Леся. Если до сих пор не определилась, для кого счастливое платье надеть, значит нужный человек еще не появился.

— Может быть, он просто еще не вернулся, — пожимаю плечами. Говорю и сама себе не верю, потому что думаю в этот момент не о Викторе, а совсем о другом.

— А ты сама-то хочешь, чтобы твой француз вернулся? — проницательно интересуется Адушка.

Как ей удается так легко читать меня? Опыт? Мудрость? Или я совершенно не умею скрывать эмоции?

— Не знаю, — признаюсь как на духу. — Виктор через восемь дней прилетит, и мы разберемся, кто чего хочет.

— Разберетесь, не сомневаюсь, — важно кивает Аделаида Степановна. — Но сердце-то ты уже другому отдала.