Венценосная лицемерка.

Соланж с детства ее ненавидела и мечтала уехать на Острова. Там, в Северном море, на границе с Атлантическим океаном, рассыпаны, словно бисер, сотни маленьких островов Шетландского архипелага, заселены лишь немногие, как она слышала, и зима там довольно суровая, но зато перевертыши там живут без браслетов, а значит, и обращаться имеют право в любое время ночи и дня. И никто не погонится за тобой с криками: «Перевертыш! Зверь. Убить зверя!»

Соланж, в отличие от своего трусливого брата, хотела бы знать, кто она есть.

– Но там дикие земли, – возразил брат, и голос его надломился. – Только голые скалы и несколько крохотных поселений. Что нам там делать?

– Жить свободными. Этого мало?

Джеймсу, конечно, на Острова не хотелось, и свобода, коли пришлось бы платить за нее ценой многих лишений, была ему не нужна. Уж больно он прикипел к игорным домам, борделям и театральным подмосткам – оставить все это – слишком большая цена для него.

И Соланж это знала.

Отец тоже знал, но продолжал верить в мечту.

А ведь это, действительно, только мечта: он и сам не продержится там даже неделю. Взвоет с тоски!

– И все-таки я не уверен, отец...

Они продолжили препираться, решая уже не ее, а собственную судьбу, и Соланж, отойдя от двери, поднялась к себе в комнату.

Сердце ныло...

Стучало в висках.

Что делать? Как быть? Может, сбежать прямо сейчас, бросить братца с отцом разбираться с тем типом самостоятельно?

Вряд ли он покупал ее просто так. Может, сделает цирковой «обезьянкой» в каком-нибудь шапито и станет возить из города в город, веля убивать бродячих кошек или собак для потехи честного народа...

Или... или придумает что-то еще, не менее неприятное.

«Мамочка, мама, как же мне тебя не хватает!»

Соланж обхватила плечи руками и скукожилась на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону как помешанная. Так хотелось, чтобы хоть кто-то ее пожалел, сказал, что жизнь эта дрянная наладится, что она не одна...

Но после того, как мамы не стало, ни один человек не прикасался к Соланж.

Нет, прикасались, конечно, но сразу же умирали в агонии, ей же хотелось простого человеческого тепла... Она и не знала, что так тоскует по материнским рукам – и стало стыдно, что она так разнюнилась.

«Прекрати, жалкая тряпка!»

Девушка подхватилась на ноги и выглянула в окно. День был солнечным, ясным, таким, что лишь о хорошем и думать.

Не о плохом, как сейчас.

Мама единственная прикасалась к ней без боязни, на нее странный дар дочери не распространялся. Соланж помнила, как в тринадцать, когда пробудилась эта странная сила, мать нашла ее плачущей на сеновале.

– Соль, милая, что случилось? – спросила она. – Я повсюду искала тебя.

И протянула ладонь, желая ее приласкать, но Соланж в ужасе отстранилась.

– Не надо, не трогай меня, – заикаясь, выдала через силу. – Я плохая. Я наврежу тебе!

У матери, помнится, потемнело лицо, в ясных глазах отразился испуг, но она взяла себя в руки.

– Ты ничего мне не сделаешь, дорогая, – пообещала она. – Я абсолютно в этом уверена!

Но Соланж затрясла головой.

– Я убила Пушистика, – возразила она. – А потом Рыжую Нэлл. Не специально, я просто к ним прикоснулась! И тебя убью. – Слезы с удвоенной силой полились из глаз.

Рыжая Нэлл и Пушистик были двумя дворовыми кошками, любимицами Соланж, и то, что она их убила, желая просто-напросто приласкать, разбило ей сердце.

– Не убьешь, милая. Вот увидишь! – Мать все-таки потянулась и погладила ее по щеке. – Вот видишь, все хорошо.

Пораженная, обливаясь слезами, она кинулась в объятия матери и рыдала целый час кряду, пока слезы наконец не иссякли.