Пройдя мимо, Генрих прижался ухом к своей двери, но с облегчением понял, что внутри тихо. Войдя в комнату, он с порога начал было:

– Мам, смотри, что я при…

Договорить не сумел.

Вся комната была перевёрнута вверх дном. Скудную мебель поломали, ширмы подрали и опрокинули. Обе постели разворошили. У большой кровати в странной позе сидела мама. Она была одета только частично, её единственное платье было порвано до непристойного.

– Мам… – тихо позвал Генрих, чувствуя, что не может заставить себя сделать лишний шаг. – Мам?

Она не отзывалась. Прислонив доску к стене, Генрих затворил дверь, осторожно подошёл к маме, опустился на колени на пол и увидел, что волосы у неё тёмные и мокрые. От крови. Лицо разбито.

– Мам! – борясь с паникой, повторил он.

Она шевельнулась, приоткрыла один глаз – второй заплыл синим. Прохрипела:

– Сынок… – и бессильно свесила голову на голую грудь.

У Генриха по лицу потекли слёзы, но он даже не тратил времени, чтобы вытереть их рукавом. Подняв отощавшую подушку, он положил её поближе и осторожно опустил маму на пол, прикрыл одеялом, прошептал:

– Я сейчас! – и вылетел из квартиры.

Если бы Ливы были тихие и трезвые, он кинулся бы к ним – старший Лив немного понимал в лекарском деле, но только не когда гонялся за бестиями. К старой Зави даже стучаться не было смысла – она верила только в свои заговоры и наложение рук.

Генрих выбежал из дома, сначала заметался у входа, а потом припустил к лекарю. Тот жил через шесть домов, в конце улицы, на втором этаже.

Генриху он открыл, смерил его недовольным взглядом, зло процедил:

– Шлюхе – шлюхина смерть.

Тяжёлая дверь захлопнулась.

Мамаша Эльза из седьмого дома горестно повздыхала: никак не может заглянуть – дела. Сунула двадцать кредитов и краюху хлеба.

Генрих глотал слёзы, глядя на очередную захлопнувшуюся дверь, и тут услышал издалека:

– Ты что тут шаришься, малец?

Он перевёл взгляд и увидел высокого мужчину очень грозного вида. У него были всклокоченные чёрные волосы, жёсткая чёрная с проседью борода, колючие глаза. Из карманов кожаной жилетки, наброшенной поверх серой рубахи, торчали какие-то отвёртки, плоскогубцы, щипцы и бутылка водки. Штаны были заляпаны краской.

Встретившись с мужчиной взглядом, Генрих промямлил:

– У меня маме голову разбили. Ей плохо. Лекарь не хочет идти… – он задохнулся, закашлялся, но взял себя в руки.

Мужчина нахмурил брови и велел:

– Ну, веди, малец. Живо, живо! Сейчас, погоди-ка… – он вернулся к себе в комнату, но сразу вышел с большой потрёпанной сумкой.

За всю дорогу он не проронил ни слова, но шагал быстро, поднялся, проигнорировал разгром и опустился на колени рядом с мамой.

Генрих, от волнения закусив костяшки пальцев, замер в стороне.

– Эка тебя, – пробормотал мужчина. – Эй, девочка, ты здесь ещё?

С облегчением Генрих расслышал слабое: «Кто вы? Где мой сын?»

– Тут твой сын. Ну, давай посмотрим, что у тебя стряслось…

Широкая спина заслоняла Генриху обзор, но он увидел, что мужчина открыл свою сумку, в которой оказались лекарские инструменты. Запахло водкой – это он очистил руки, догадался Генрих.

– Вот что, малец, – заговорил мужчина через пару минут, – не пыхти над ухом, мешаешь. Тут шить надо. Деньги какие есть? Сбегай, купи яиц хоть пяток. Ей на пользу пойдёт.

Денег у Генриха было – сорок кредитов своих да двадцать от соседки. Мало. Но на яйца хватит.

– Я мигом, – вскинулся он и помчался в лавку.

***

За дверью было тихо.

Генрих осторожно зашёл внутрь и увидел, что разгром уменьшился. Мама с закрытыми глазами лежала на большой кровати, её голова была перевязана белым чистым бинтом. Пахло супом и водкой.