Рассказывала интересно, но морали я не уловил.

— Это ты к чему?

— Привыкнешь, — сказала вторая девица. — Это "радио" не заткнешь.

Они все же нашли у меня завалявшуюся пачку макарон и сварганили то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак. Додо сидела на табуретке, скрестив крепкие ноги, задумчиво дымила сигаретой и продолжала травить свои байки. Про то, как они всем двором скрутили грабителя, выхватившего сумку у тети Мани, как она разорвала юбку вдоль по шву, пока бежала за этим грабителем на каблуках. Про чудо-кепку, которая не только головной убор, но еще и зонтик, и капюшон вместе взятые. Рыба, как ее величала Додо, а на самом деле ее старшая сестра Анька, мирно спала, уронив голову на стол прямо рядом с тарелкой. А я слушал россказни, да посмеивался — мне нравилось. И не столько рассказы про жизнь на материке, сколько настроение, отношение к жизни в целом и к ее неурядицам в частности, какими бы мелкими они не казались с моей стороны.

В шесть я проводил сестричек до пропускного пункта на дамбе. Обе веселились и заявляли, что резервация — это совсем не страшно.

А через несколько часов после этого снова начал свою работу резервационный крематорий — ночь никогда не оставляла его без работы, разве что в этот раз на два трупа могло быть больше.

4. Глава 4. На чужих берегах

Свой первый день в резервации я помню плохо, а то, что помню, даже сейчас похоже на дурной сон. Сон, от которого до сих пор не могу очнуться.

Тусклый свет пробивался сквозь веки, и уже от одного этого слабого сияния резко и остро резало где-то в черепной коробке. Все пространство вокруг казалось забитым серой удушливой ватой, которая позволяла сделать вдох ровно настолько, чтобы находиться в призрачном сознании. Я уже собирался снова нырнуть в забытье, как рядом послышались голоса.

— Если он умрет — не придется с ним жить. Он так стонал сегодня, что я не мог заснуть.

— Если умрет этот, приведут другого. Пусть лежит, пока никому не мешает.

— Может ему помочь как? Воды дать?

— Захлебнется — так не жалко.

К моим губам прикоснулся влажный край железной кружки, по подбородку потекли холодные струйки. Я и рад был бы глотнуть воды, но будто бы опухшие губы не желали двигаться.

— Они сказали, хоть, как его зовут?

— Дык, какое им дело? Код вшили и готов — как звали потом никто не вспомнит.

Голоса были молодыми, почти мальчишескими. Один слегка картавил или просто слишком усиленно напирал на букву "р", его слово "умрет" звучало раскатисто и приглашающе. Да, именно так мне и стоит поступить. Умереть. Проще всего.

— У него на одежде бирка. — Голос снова вытолкнул меня на поверхность реальности.

— ИНК? Это имя?

— Наверно.

Это было не имя, а обозначение группы в детдоме. Имя было написано на бирке, пришитой к внутреннему шву, но ее они видеть не могли.

— Небось, маменькин сынок, раз одежда подписана.

— Мне мама никогда не подписывала одежду. Только в школе.

— Только в шкооолее... — противно передразнил голос картавого, и на этом моменте я снова отключился.

В следующий раз я пришел в себя от холода: откуда-то сбоку сквозило, задувало прямо за воротник, отчего кожа на затылке покрывалась противными мурашками. Мне удалось открыть глаза. Помещение было маленьким и узким, голые бетонные стены носили остатки какой-то бешеной краски, света тусклой лампочки как раз хватало, чтобы заметить темные влажные потеки на этих стенах и следы бурой плесени.

Было странное ощущение, что онемело не только мое тело, но и чувства. Никаких посторонних эмоций не просачивалось, мир вокруг казался мертвым и бездушным. Я приподнялся на локте, чтобы получше оглядеть помещение, в котором находился. Из темноты двухъярусной койки, стоявшей вдоль противоположной стены, на меня, не мигая, смотрели два светлых глаза, словно бы выточенных из хрусталя, угольно-черная окантовка радужки делала их похожими на глаза животного. Тело непроизвольно замерло и напряглось, ожидая нападения. Я не ощущал чужих эмоций, и поэтому существо напротив казалось мне нечеловеком.