В эту минуту трое здоровых лакеев благополучно водрузили на стол огромное блюдо с какой-то массой, показавшейся мне с первого взгляда чем-то чудовищным. Вглядевшись повнимательнее, я убедился, однако, что это просто теленок, зажаренный целиком, с яблоком во рту, как приготовляют в Англии зайцев.

– Нет, благодарствуйте, – отвечал я, – сказать правду, я не особенный охотник до телятины a la S-te… Как это?.. Она вредна для моего желудка. Я вот лучше попробую кролика.

На столе было несколько блюд с обыкновенным французским кроликом, как мне показалось. Это превосходное кушанье, которое я могу рекомендовать всякому.

– Пьер, – крикнул хозяин, – перемените прибор господина и предложите ему кролика au сhat.

– Кролика… как?

– Кролика au chat.

– Благодарю вас, я передумал. Я лучше отрежу себе ветчины.

– Бог знает что подают за столом, – подумал я, – у этих провинциалов. Не хочу их кролика аu chat, или их кошку au-кролик.

– А то еще… – заметил какой-то господин с наружностью покойника, возобновляя прерванную нить разговора, – а то еще был у нас пациент, вообразивший себя кордовским сыром. Он вечно ходил с ножом и предлагал всем и каждому отрезать ломтик от его ноги.

– Он, без сомнения, был большой чудак, – заметил другой, – но еще чуднее субъект, известный всем нам, за исключением этого незнакомого господина. Я говорю о том пациенте, что воображал себя бутылкой шампанского и вечно щелкал и шипел… вот так…

Тут он неожиданно засунул большой палец правой руки за левую щеку и, выдернув его со звуком, напоминавшим хлопанье пробки, зашипел и засвистел, очень искусно подражая звуку пенящегося шампанского. Заметно было, что эта выходка не понравилась г-ну Мальяру, однако он ничего не сказал, и разговор продолжался в прежнем духе.

– А помните вы чудака, – вымолвил маленький худенький господин в огромном парике, – который воображал себя лягушкой. Жаль, что вы не видали его, сударь, – продолжал он, обращаясь ко мне, – он замечательно верно подражал лягушке. Я могу только пожалеть, милостивый государь, что этот человек не был на самом деле лягушкой. Его кваканье, вот так: о-о-о-о-кх! о-о-о-о-кх! – была прекраснейшая нота в мире – си-бемоль; а если бы вы посмотрели, как он клал локти на стол… вот так… выпив два-три стаканчика… и разевал рот… таким манером… и выкатывал глаза… вот этак… и моргал с поразительной быстротой, вы бы подивились, милостивый государь, да, уверяю вас, вы бы подивились гениальности этого человека.

– Я совершенно уверен в этом, – сказал я.

– А Пти Гальяр, – подхватил один из собеседников, – помните, он считал себя щепоткой нюхательного табаку и все огорчался, что не может уместиться между своими же большим и указательным пальцами.

– А Жюль Дезульер, тоже гений своего рода, помешался на том, будто он тыква. Вечно приставал к повару с просьбой сделать из него кашу, но тот с негодованием отказывался. А мне кажется, тыквенная каша a Ja Desouliers могла бы оказаться превосходным блюдом.

– Вы изумляете меня! – сказал я и вопросительно взглянул на г-на Мальяра.

– Ха! ха! ха! – разразился он. – Хе! хе! хе! хи! хи! хи! хо! хо! хо! Хорошо сказано, очень хорошо. Не изумляйтесь, mon ami, этот господин большой шутник, drole[13], вы не должны принимать его слова буквально.

– А Буффон Ле-Гран, – заметил другой собеседник, – тоже был курьезный субъект. Он рехнулся от любви и вообразил, что у него две головы: одна – голова Цицерона, а другая – двойная: верхняя половина до рта – Демосфена, нижняя – лорда Брума. Возможно, что он ошибался, но вы бы, пожалуй, поверили ему: так он был красноречив. У него была непреодолимая страсть произносить речи. Например, он вскакивал на стол, вот так…