Напыжившемуся, малость прибравшему себя Ване, – встопорщенности чуть поубавилось, – он дал половинку мягкой белой булки, Тотоше кинул в ванну сыру – Тотоша любила голландский сыр и сыр рокфор, губа у лягушки была не дура.

– У всех есть работа для челюстей, все при деле, – удовлетворенно проговорил Адмирал, снова принимаясь за чай.

Пил он неспешно, со вкусом, с толком, сосредоточенно, изредка поглядывая на Шаткова и болтая о всякой чепухе – о мелочах в основном, о которых ныне и говорить-то грешно, а потом вскользь пробросил вопрос:

– Ну что, обиделся на Николаева?

«Уж не Николаев ли подставил мне этого дедушку русского подводного флота? – невольно подумал Шатков. – Чтобы выведал то, выведал сё… А?»

– А чего, собственно, обижаться? – проговорил он как можно более равнодушно. – Бесполезно обижаться! Тем более, я все понимаю… Без разных строгостей Николаеву не обойтись.

Адмирал добродушно хмыкнул, словно бы поддерживая Шаткова (действительно, против лома нет приема, кроме лома), отщипнул от слипшейся стопки колбасы еще несколько скибок, дал коту. Леопольд довольно заурчал, он глотал колбасу, как собака, совсем не по-кошачьи, – не разжевывая, не смакуя пищу, ему, словно иному грубому мужику, важно было только набить желудок, а чем набить – неважно. Шатков подивился – обычно коты едят очень разборчиво, аккуратно и с чувством.

– Но-но, Леопольд, не подавись, – предупредил кота Адмирал, погладил по спине, поднял голову и спросил у Шаткова: – Прописан-то в Москве?

– В ней самой, в Белокаменной.

– Женат?

– Нет.

– Но девушка добрая, лю́бая, надеюсь, у тебя имеется?

Отставив от себя чашку чая, Шатков сморщился, словно бы на зуб ему попала твердая горошина, и вид его настолько был красноречив и горек, что Адмирал поспешил сказать:

– Понимаю, понимаю… Все понимаю. Извини меня, старика.

– Была девушка, да сплыла, – пояснил Шатков.

– Дело твое такое, молодое – сегодня сплыла, завтра приплыла. А отец-мать существуют?

– Нет. Я воспитывался в детском доме.

– Вот как? – Адмирал шумно отхлебнул чай из чашки. – Люблю хороший напиток, – восхищенно признался он. Адмирал потянулся к магнитофону, нажал на клавишу. – В Древнем Египте музыкой лечили людей, – сказал он, – а Платон видел в музыке средство для воспитания человеческого характера. Детдом – это что ж… Это значит, что и родственников у тебя нет?

– Это значит, Лев Семенович, что и родственников у меня нет.

– Чего ты меня Лев Семеновичем зовешь? Зови, как все, Адмиралом. Мы же договорились.

– Не могу панибратски похлопывать по плечу Героя Советского Союза.

– Да перестань ты! Будь, как все. Подумаешь – Герой, подумаешь – Советского, подумаешь – Союза! Союз развалился, и от всех наших цацек скоро одни только ленточки да гаечки остались. Америка скупила наши ордена, как сырье для ювелирных булавок. Тьфу! – Адмирал сплюнул в сторону и дал Леопольду еще несколько скибок колбасы. Предупредил кота: – Не подавись! – Ване выделил еще полбулки, поинтересовался: – Где же твоя дражайшая? А?

Ваня не ответил, молча вспушил грудь и раздраженно мотнул «соплями».

– Ладно, ладно, – окоротил его Адмирал. – Не выступай! – Покосился на Шаткова. – Гомер считал, что благодаря музыке чума пощадила эллинов, которые держали в осаде Древнюю Трою… И что же это у тебя – совсем никого-никого?

Шатков вздохнул, допил чай и вслушался в звуки музыки – все-таки о музыке говорить лучше, чем о родственниках.

– Никого, – сказал он, – совсем никого. Никого из родственников, никого из неродственников, – засек растерянно-сочувственный, какой-то чужой взгляд Адмирала – у этого пожилого человека, невесть по какой причине получившего место при чужом дворе, что-то дрогнуло внутри, сместилось, он сочувствовал Шаткову, и Шатков, реагируя на взгляд Адмирала, виновато развел руки в стороны: – Так уж получилось!