А потом наступило лето, одно из самых чудесных в моей жизни. В нем было переплетено все: и скандальный переезд нашей семьи из квартиры моих родителей на Новых Черемушках в отдельную комнату на Маяковской, пускай в коммуналке, зато независимо; и ремонт в этой комнате, моими собственными руками; и устройство на работу в журнал «Крокодил»; и поездка с Учителем в Алма-Ату, где все лето отдыхали мои жена и сын…

Каждый день я старался бить на улице в барабан. И каждое утро и вечер приезжал на улицу Ротерта. Когда я вернулся из Алма-Аты, а Сэнсэй остался там с Сергеем, мне было поручено «поливать цветы» на Месте Пути, и я стал уже сам проводить там церемонии. Мое чувство ответственности постепенно росло. Иногда приходили гости, и я оказывался «старшим» на церемонии, а один раз в Москве проездом из Киева оказался еще один из первых учеников Сэнсэя – монах Слава Слесаренко со своими друзьями, и я принимал их как «хозяин» квартиры, кормил их и стелил им постель.

Мы много беседовали со Славой о монашестве. Он, с одной стороны, подталкивал меня стать монахом, с другой – говорил о том, что мирская жизнь – это тоже путь к Просветлению, через любовь к близким и заботу о них. Практика – ведь это не только бить в барабан, но и мыть пол, белить потолок, красить стены, кипятить и гладить пеленки, выносить горшок, подметать улицы.

Когда моя семья вернулась в Москву, я как раз стал подрабатывать дворником и старался вкладывать «Наму-Мё-Хо-Рэн-Гэ-Кё» в каждый взмах метлы. А когда приехал Тэрасава-сэнсэй, разговоры о монашестве возобновились. Он подтвердил слова Славы и даже предложил создать «орден дворников-бодхисаттв».

Потом был октябрь 1993 года, кровавые события вокруг Белого дома. Приехало несколько учеников Сэнсэя, и мы били в барабаны в довольно опасных местах. Впрочем, тогда вообще было опасно находиться на улице, особенно в центре, на Маяковской, где мы жили, – пули свистели везде и в любой момент, на чердаках были снайперы.

Нас часто задерживала милиция, и тогда я впервые узнал, что такое «обезьянник». Барабаны у нас отбирали, но мы продолжали и за решеткой петь «Наму-Мё-Хо-Рэн-Гэ-Кё». Впрочем, барабаны нам возвращали и отпускали после проверки личности.

После того как все завершилось, в день общероссийского траура 7 октября, Тэрасава-сэнсэй повел нас молиться к большому кресту на Поклонной горе. Там он предложил мне стать монахом через пять дней, 12 октября, в день ухода из мира великого святого Нитирэна, одного из столпов школы Лотосовой сутры в Японии. Сэнсэй сказал, что я могу продолжать вести семейную жизнь, но что принятие монашеской одежды будет важным символом моего перехода на новую духовную ступень. А также он предложил мне поехать с ним на обучение в Японию на несколько месяцев.

Я понимал, что для меня это не может быть просто символическим посвящением. Да, Сэнсэй не требовал от меня ничего особенного, но мне хотелось стать настоящим, а не символическим монахом. К тому же, чтобы уехать на несколько месяцев, мне придется уйти из журнала «Крокодил», куда я совсем недавно устроился на работу. Это оказалось главным камнем преткновения, когда я сообщил жене о своем решении. Семья хоть и сохранялась, но должна была остаться без доходов. Ни жена, ни наши с ней родители не имели ничего против моего общения с Тэрасавой-сэнсэем, но перспектива того, что я лишусь средств к существованию, шокировала всех.

Был большой скандал, много слез и слов. В итоге 12 октября я не приехал на посвящение, которое тогда приняло сразу много москвичей. К сожалению, ни один из них не смог продолжить монашескую жизнь даже один день. Говорят, они сняли монашескую одежду уже на выходе из квартиры и никогда больше не надевали ее. Так что, может быть, и хорошо, что я не пришел.