А он же и был потомок того солдата Максима. И как огреет кого, батрака к примеру, или поддаст внуку, или учинит нагоняй невестке, Сениной мамке, – за грязный подойник или еще за что, так сразу Сеня и вспомнит иную, разбойную версию богачества солдата Максима Долядудина.
Тут и гадать нечего: мол, спаситель или разбойник? Конечно, разбойник.
И Сеня к Дюрге приглядывался, как он ходит неслышно-легко, как нож держит или топор жилистой загорелой рукой, одним ударом петуху голову срубает, как смотрит из-под картуза: глаза – два черных желудя и нос брюквиной. И вдруг так сощурится, заметив к себе внимание, насупится…
Нет, было что-то в нем такое, было.
А Дюрга и бормотал угрюмо, когда власть понаставила красных флажков, как на волчьей облаве, и давай загонять мужиков в коллективную артель, что лучше петуха пустит да в лес уйдет.
– И куды? На разбойную дорожку? – осторожно вопрошала маленькая Устя, оправляя платок.
– А и то больше ладу, – отвечал дед. – Был же Стенька Разин. И про него до сих пор красивые песни поют.
Устя мелко крестилась. А Сеня думал: ну точно! так и есть! Истинную правду плел Протас.
Сам-то Сеня хотел в колхоз. Скучно было на хуторе. Правда, и деревня Белодедово, бывшее Долядудье, невдалеке, но всего-то несколько дворов. То ли дело Каспля – видное, красное село. С флагами, сельмагом, клубом, куда уже привозили и немое, и звуковое кино. И школа прямо там, а так прись, как ходок к Ленину, каждое утро туда и обратно, всего и немного, получается двенадцать километров, но в любую непогоду – в пургу, в дождь, ветер. Зимой так и не рассветет еще, потемки, того и гляди угодишь волку на зуб. А они так и похаживали вокруг, по ночам завывали.
Перешли бы в колхоз – переселились в Касплю. Каспля была как город. Центр района. Правда, потом упразднили. И только в тридцать восьмом снова вернули.
7
Евграф Васильевич взялся с охотой за весенние работы на поле Дюрги. Ходил и поднимал камни, что вытолкнула земля, собираясь с силами всю осень и зиму, – чтоб плуг не повредить. Потом прорывал дренажные канавы, чтобы лишняя вода ушла. Убирал и сорняки, мох, песок. «Проводил партейную чистку», – как шутил Дюрга. Он же говорил, что поле перед посевом должно быть чистое, как лицо. Фофочку всегда передергивало от этого сравнения. Дед усмехался. «Что не так?» – «Как же это вы, Георгий Никифорович, будете плугом-то по нему?» – отвечала вопросом мама Сени. «А это уже станет плоть, – говорил дед. – И плуг отверзнет ее для семени». Мама Фофочка краснела.
Но условие было одно: не за плату труд, а только за кров да еду. Ежели налетит легкая кавалерия, чтоб отвечать: кормлю из милости, а он работает из благодарности, да и все. Дед хитер был, тертый калач.
Ночевал Евграф в светелке, как называли добротную пристройку к бане, где был топчан, стол, глиняная небольшая печка с железной трубой; когда-то там жили батраки. Хозяйство-то у Дюрги раньше было большое, неспроста же Сеня его кликал помешшиком Чёрнобелом. Это из-за цвета его волос и глаз. Стар он был, а волосы всё смолисто-черные с синеватым отливом, только в бороде соль. А деревня и хутор звались Белодедово. Вот и Чёрнобел. Ну а деревенские и на селе его просто кулаком Дюргой называли.
После семнадцатого года и революции дед Дюрга ловил, ловил своим большим носом-брюквиной ветры переменные и уловил, начал потихоньку сворачивать хозяйство. Батраков отпустил на все четыре стороны, а те, правда, уходить и не хотели. Куда им прибиться? Дюрга Жар, как его все звали, или Георгий Никифорович, хоть и крут, но справедлив, прижимист, но что должен заплатить – всегда заплатит, а попросишь дельно – не откажет, зерна там или картошки мешок, лошадь съездить по неотложной надобности на село или куда еще. Давал, например, денег на свадьбу дочке мужика, что батрачил, Дёмке Порезанному. Правда, тот чуть было в запой не ушел вместе с подвернувшимися дружками, но Дюрга с сынами к нему сразу явились, взяли за грудки, вытрясли деньги да прямо дочке-невесте и отдали. А в наказание Дёмке наряд, как в армии, дали: на новую баню лес возить, без платы, конечно, только за один корм. И Дёмка возил. Кривил искромсанный в давней драке ножом рот, ворчал, конечно, как без этого. Зато и свадьбу сыграл ладную, сытную, пьяную, как положено, с песнями и кулачными боями промеж особо рьяных, коих тут же и подхватывали, тащили к речке, макали, чтоб охолонули.