Подчас это приходит совсем не вовремя: помню, как посреди генеральной уборки и разгрома я вдруг, сдвинув наваленные на столе книги и освободив себе уголок, стала писать стихотворение, которое просто заставило меня это сделать. И с удивлением наблюдала, что получается, настолько это было неожиданно. Или буквально на коленке, сидя в гостях у друзей, написала целый цикл стихов: одно за другим.

Так и проза вдруг загораживает собой весь мир и требует себя написать, притом иногда в самый неподходящий для этого момент жизни, когда куча других забот и обязательств и вообще нет на это времени. Так что все это рождается из хаоса, который начинает переливаться через край и требует для себя формы, стремится к логосу. Иначе он грозит закрутить меня и потопить в своих глубинах.

Н.К. Бывало ли когда в твоей жизни творческое настроение, которое можно выразить словами Блока: «Молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда»? И если да, то как из него выходила?

О.Н. – Конечно, такое бывало и не раз. Это очень мучительное состояние, которое можно сравнить с чувством богооставленности. Особенно мучительно я переживала это в юности, когда у меня не было еще опыта прохождения через пустыню. Когда кажется, что вовеки уже этот творческое воодушевление к тебе не вернется и ты обречен влачиться по праху земному. Краски померкли, на глазах пелена, диапазон слышимых звуков сузился, и сердце не горит.

Но сейчас я претерпеваю эту полосу жизни не столь болезненно: путник верит, что ощущение его внутренней исчерпанности вскоре будет с избытком восполнено множеством открытий. Его обнищавшее сердце станет отзывчивее на явления «тонкого мира», а глубине безмолвия утонут привычные слова и затертые выражения, чтобы дать созреть новым словесным образам.

Н.К. Мне кажется, что Олеся Николаева – поэт скрытой и хорошо замаскированной иронии, что в принципе не свойственно так называемой «женской поэзии». Так есть ли она, эта «женская поэзии» вообще? Или при столкновении с нею всякий раз на ум приходит строфа Ахматовой: «Я научила женщин говорить, О Боже, как их замолчать заставить?!»

О.Н. – В словах Анны Андреевны чувствуется некоторое кокетство, ведь многие ее стихи написаны мощной мужской рукой. И вот все это копошение вокруг названий «поэт», «поэтесса», которое она затеяла, мне кажется, слишком мелким. Применительно к женщинам-поэтам слово «поэтесса» вовсе не звучит для меня уничижительно, а вполне естественно, как скажем, «актриса», «артистка», «балерина», «пианистка» или «художница», если речь о женщинах-профессионалах.

Тем не менее, некие типично женские черты в поэзии женщин, безусловно, есть. В частности, это сгущение энергии вокруг чувств, обращенных к предмету своих воздыханий, тяга к «мужскому». К сожалению или к счастью, гендерные вопросы меня никогда не интересовали, это не было моей проблемой. Думаю, если бы я это специально анализировала, я могла бы ответить более конкретно.

Н.К. Наше поколение росло под крылом полузапретного «Серебряного века», «литературы в отсутствии», как сказала Марина Кудимова. Что для тебя значит этот период в целом? И было ли когда его переосмысление? Менялось ли отношение к его отдельным персонажам или ко всей этой литературной эпохе? Если да, то когда и почему. Если нет, то тоже почему?

О.Н. – «Серебряный век» – век обольщений и наитий, мистификаций и откровений, игры и молитвы. Это – восторг от ощущения «бездны на краю» и заглядывания в эту бездну. В конце концов, эта бездна разверзлась и, по слову Ницше, сама заглянула каждому в глаза.