Москва-река мне кажется канвою,

Границей, за которою луга.

Не два ли на заре до них шага?

Но мы уже в другом воздушном слое,

Где всё отодвигается в былое,

И ничего нам в жизни на двоих

Не остаётся, кроме глаз твоих.

Он белокурый был, и был он ясноокий.

Враждебная пред ним вооружалась ширь,

А у него сперва праща, потом псалтирь,

И дух воинственный, и голос одинокий.

Велел ему Господь: врагов утихомирь!

И рухнул супостат могучий и жестокий;

И был с Давидом Бог, и жёны, и пророки;

Плясал он, хоть грехи тяжеловесней гирь.

Ни Бога, ни себя противнику не выдав,

Он восторжествовал средь гибельных потерь,

И множились вокруг соблазны разных видов,

Но видел он, куда ему открыта дверь;

И потому Твой Сын, Сын Божий – Сын Давидов,

Что Ты, Пречистая, царя Давида дщерь.

«Посредственно», – оценка по письму,

И больше никакого урожая.

Нет, не язык, – ты сам чужой всему,

Когда твоя земля тебе чужая.

И даже если все дороги – в Рим,

И древний Рим ты взял бы на заметку,

Доказывая, что неповторим

Ты, запертый в свою грудную клетку.

В твоем распоряженье столько слов,

Унылый совладелец готовален,

Что сам ты, словно мумия, готов

И только потому оригинален.

Когда бы хоть один глубокий вздох,

Пускай хоть в безднах, если не на кручах,

Такое тяготение эпох

От вековых корней до звезд падучих,

Что в просторечье музыкою сфер

Зовется бескорыстная стихия,

В которой ты Шекспир и ты Гомер,

В которой Баха слушают глухие.

И время, и пространство заодно,

И жизнь, и смерть наедине с народом.

Не задано – воистину дано.

И это называют переводом!

В музейной рухляди была забыта лира,

Забыта Библия среди сожженных книг,

А я себе в мой век не сотворил кумира

И памятник себе поэтому воздвиг.

Готовый предпочесть изгнанью заточенье,

Гонений избежав и не снискав похвал,

Уединение и самоотреченье

Соблазнам вопреки я смолоду избрал.

И не участвовал я в повседневном торге,

Свой голос для других в безвременье храня;

Кретьен, Петрарка, Свифт, Бодлер Верлен, Георге,

Новалис, Гёльдерлин прошли через меня.

В готических страстях и в ясности романской,

В смиренье рыцарском, в дерзанье малых сих

Всемирные крыла культуры христианской

Призвание мое, мой крест, мой русский стих.

Останется заря над мокрыми лугами,

Где речка сизая, где мой незримый скит,

И церковь дальняя, как звезды над стогами,

И множество берез и несколько ракит.

В России жизнь моя – не сон и не обуза,

В России красота целее без прикрас,

Неуловимая целительница Муза,

Воскресни, воскресив меня в последний час!

О. А. – Владимир Борисович, Вы перевели огромное количество произведений классиков мировой литературы, переводите с французского, английского, итальянского, испанского, но особенно много с немецкого, и даже с русского на немецкий язык, пишете на немецком. Почему именно немецкая литература и философия занимает такое важное место в Вашей жизни? Был ли у Вас некий особый импульс к изучению немецкого языка, некое предвидение того, что немецкая культура сыграет столь значительную роль в Вашей судьбе?

В. Б. – При всей моей любви к испанской поэзии, с испанского я ничего не перевёл, хотя не оставляю замыслов перевести Гонгору и Кальдерона (La Devoción de la Cruz). Что касается немецкого языка, с ним я соприкоснулся в раннем детстве через мои любимые сказки братьев Гримм, почти незаметно от чтения на русском языке перейдя к чтению на немецком. За этим последовали стихи «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten» Гейне (см. моё стихотворение «Лорелея») и «Zu Bacharach am Rheine» Брентано. С тех пор завораживающая музыка немецкого стиха и прозы (Новалис, Гофман) не отпускает меня. И немецкую философию я воспринял через немецкий язык (Гаманн, Шопенгауэр). Постоянно читаю Ницше, усматривая в сверхчеловеке тончайшую иронию над человеческой заброшенностью в мире, где Бог умер. Впрочем, я полагаю, что Ницше хотел сказать: Если Бог умер, значит, Он воскреснет; иначе тот, кто умер, не был Богом. Особое значение для меня имел и имеет Рихард Вагнер, его музыка и поэзия: «Vom Gral ward ich zu euch daher gesandt».