Предъявляла: вот учитывай их при торге.
Я хотела платы за эти мои утраты,
Я хотела благ за мою чистоту и веру.
А когда наступал промежуточный час расплаты,
Показанья снимали, как воду по водомеру.
Незаметная течь, бестолковая речь, упреки,
Суесловье, пустоты жизни, строптивый стилос.
Не смиряюсь, но благодарствую за уроки,
На которых я и кран чинить научилась.
3
Крепостные речи, спорщики с небосводом,
Со крыльца Василия, рифмой скрепляя фразу,
Выходили и мы на площадь перед народом,
Но народ безмолвен был и невидим глазу.
Посылала наша вера нам испытанья —
Безразличье толпы, что хлеще четвертованья,
Умирали наши ямбы среди аилов,
И белели струпья на детушках-книгах, Иов.
Ничего мы здесь не просили в труде безгрешном,
Разве что молились рифме в углу столешном,
Починяли мир, да не очень-то он чинился.
Вечер длился и длился, как будто из крана лился.
Инна Кабыш
Юрию Ряшенцеву
Если поезд ушёл, надо как-нибудь жить на вокзале —
в туалете, в буфете, под фикусом пыльным, у касс,
ибо нам небеса это место и век навязали,
как вовек полагалось верхам: не спросивши у нас.
Надо ставить заплатки на платья и ставить палатки,
разводить не руками, а кур, хризантемы, костры,
и Писанье читать, и держать свою душу в порядке,
и уехать хотеть за троих, то есть как три сестры.
И кругами ходить, как в тюрьме, по сквозному перрону,
и понять, и проклясть, и смириться, и всё расхотеть,
и без зависти белой смотреть на дурёху ворону,
что могла б и в Верону на собственных двух улететь.
И на этом участке планеты дожить до рассвета,
и найти себе место под крышей и солнцем в виду
раскуроченных урн, и дожить до весны и до лета,
и в тетрадку писать, и не тронуться в этом аду.
И стоять на своём, и пустить в это месиво корни,
и врасти, а потом зацвести и налиться плодом,
ибо поезд ушёл в небеса и свистки его горни,
но остался вокзал, на котором написано: «Дом».
Константин Кравцов
Отечество
Отечество нам Царское Село.
Пушкин
Мы не поедем в Царское Село:
Все лицеисты пущены в расход,
Обломки лиры снегом занесло,
Отчалил философский пароход
И растворился в дымке голубой,
Ну, а народ – о чём ты, Бог с тобой.
Изъяты книги из библиотек
И сожжены, и вылинял, поблек
Всяк сущий в нём язык, и вот уж век
России нет. Но гиблые места,
Но мачты лучевидные стропил
Без плотников, церквушка без креста,
В грязи – из веток ивовых настил
И синяя оленья немота
Весны, и то течение светил
Над мерзлотой, над вечной
мерзлотой…
И всё пресуществляется в Дары:
Вино и хлеб, и игры детворы.
России нет. Но дискос золотой,
Но Чаша, свет, струящийся в ночи,
Его прямоходящие лучи…
Занявшийся сиянием перегной,
Себя я в этой бездне разместил,
Идя сквозь виноградник Твой
больной
И видя сны, где снег со дна могил
Ещё блестит под северной луной.
Панорама
На дворе сыропустной седмицы канун
И лохмотья блестят на осях лучевых
По окрестным дворам в облаках кучевых
Словно лебедь Горация лебедь-кликун
Пропуская сквозь прутья морозный озон
Протрубив разорвался на лезвия струн
В бесконвойный рассыпался звон
Копошится у мусорных баков изгой
И как мытарь тряпье твое ветер-хамсин
Ворошит на холме за стеной городской
И горит распускаясь в ночи керосин
Шелестит накрывая тебя с головой
Игорь Караулов
«Был в Одессе ресторан Сальери…»
Был в Одессе ресторан Сальери,
а напротив Моцарт был отель.
Оба эти здания сгорели.
Всё сгорело. Город весь сгорел.
Как Одесса оперная пела,
как над морем голос тот летел.
Человечки слеплены из пепла.
Ходят в гости, делают детей.
Не пойми с какого интереса
всё хотят поговорить со мной.
Мне приходят письма из Одессы,