Этих вещей больше нет. Это память колеблет их
очертанья в окне… В реальности только стих
остается с тобой. И ты сам теперь – лишь волна,
часть световой зимы. Вся световая зима.
«На темной стороне Луны…»
На темной стороне Луны,
как в лагерном бараке,
те, кто не вышел из тюрьмы,
живут в извечном страхе.
А рядом – на планете Марс
бестрепетно-спокойно
стоят погибшие за нас
во всех российских войнах.
И дальше – по орбитам тьмы
плывут родные тени,
и так распространимся мы
по Солнечной системе.
««Перед чем преклониться?» – спрашивают соседи…»
«Перед чем преклониться?» – спрашивают соседи
по лестничной клетке, вея одеколоном,
и я понимаю, что дело идет к беседе
сиделки с больными в доме умалишенных.
«Перед чем преклониться?» – вопрошают толстые дяди,
дамы подходят ближе, играя задом,
но, не раз полежав на рыжей их благодати,
я ищу другую – без плоти и без пощады.
Мне предлагают землю, но я выбираю чаек,
предлагают воду, но я выбираю брют,
предлагают поговорить, но я выбираю молчанье,
и в молчанье творю
свое виноградное небо, свой кованый кубок печалей,
ты потом увидишь на дне блестящий песок —
это и есть золото непревзойденных молчаний,
молчащее между строк.
«Приди же ко мне, и услышишь хор голосов…»
Приди же ко мне, и услышишь хор голосов
совершенно победоносных – так музыка не звучит —
это узор полыни на рифах могильных плит.
Приди же ко мне, и такое узнаешь, что впрок
запасаться не станешь при конце всех почт и дорог.
Во мраке бетонных рощ тебе прокричит петух,
трижды предаст тебя твой православный дух,
здравый смысл отпадет, как короста, с твоей спины,
кожа имени лопнет, и станут видны ремни
гордости и сладострастья – приводные в твоей судьбе,
и тяжелый рок отзвучит, предоставив тебя – тебе.
Приди же на место мое – вдохни дыханье гиен
гибели и забвенья – предложи им себя взамен
всего остального мира, и узнай, что подвиг твой сер,
а последнее мужество – полумера в ряду полумер.
Никаких полномочий, никакой возможности, кроме
как петь на столбе в горящей цветной соломе,
в пух и прах раздирая глотку, не чуя страданий плоти,
превращаясь в огонь, божественный по природе.
«Тогда скажи наследнику, Жильяр…»
Тогда скажи наследнику, Жильяр,
что ежели он вздумает проститься
и дымный свет автомобильных фар
вдруг выхватит платок императрицы
или на стенке бурое пятно,
то пусть он не кричит и не боится,
подвал заасфальтирован давно,
над ним трамвай проносится, как птица,
тот красный электрический трамвай
домчит его в урочище, за гать,
где в самом центре топи, так и знай,
и сестры, и отец его, и мать
как будто на купании в Крыму,
вот только лица срублены прикладом.
А впрочем, нет. Не говори ему.
И пусть не просыпается. Не надо.
«В солдатских сапогах священник…»
В солдатских сапогах священник,
взойдя на кафедру, сказал,
что каждый в этом мире пленник,
я тоже слушал и молчал.
А перед ним на табуретах
стояли разные гробы,
и души пленников отпетых,
освободившись от судьбы,
как бабочки, перелетали
туда, к огням береговым,
и свечки на помин сгорали
и превращались в сизый дым.
За домом дом, за сотней сотня —
исчезли, слившись с темнотой,
лишь храм горел в руке Господней,
как будто факел над водой.
Четыре года назад
Мечты потемнели от крови моей,
от боли моей потускнели,
родился в России – не хочешь, а пей
и слушай дыханье метели.
Чем горше полынь затяжного дождя,
чем глубже укол расставанья,
тем слаще тебя целовать, уходя,
и в новое верить свиданье.
Я в русскую землю, как в масло, войду
и в пепле древнейшего слоя
височные кости родные найду
и сердце твое золотое.
Как будто я липа, и корни мои
достигли границ православной земли,