фантазирую и говорю.
Здесь, один, без страны и без цента,
повторяю, твержу невпопад,
что одни, без небесного центра —
пропадаем, что клён в листопад.
Восхищенный сходящей лавиной
и, в долине вдыхая петит,
оглянусь: паучка пуповина
над поляной осенней летит.
Не прощаясь – без шума и дыма, —
свет и шорох вобравши сполна,
оглянулся – и все твое имя
ливень смыл, облизала волна.
Проводница казенною тряпкой
стол протерла, сложила белье;
и – до боли знакомые тапки
уже вхожи в мое бытие.
«Обжить метро последний поезд…»
Обжить метро последний поезд,
быть вхожим в подмосковный сумрак
и, о Петрарке беспокоясь,
нести домой набросков сумки.
Когда весь дом остынет, смолкнет,
ночному снегу окна внемлют, —
с упреком выключатель щёлкнет.
Так возвращаются на землю.
Так возвращаются из Ада
в уют, к остывшей кружке чая.
И даже вечный беспорядок
обрадует, не удручая.
Что человек? Рука, страница,
перчатка, взгляд в аллее темной.
Поселок спит. Тебе не спится
с уликою приобретенной.
«Собраться. Шапка, шарф, перчатки…»
Собраться. Шапка, шарф, перчатки.
Шнурки потуже затянуть.
И, воздух дверью распечатав,
обрадовать морозом грудь.
Опаздывать. Сбивать ледышки,
давить ботинком хрупкий лед,
нести пенал, тетради, книжки
и сменку. Ранец – кашалот,
тьма, поглотившая Иону.
Ты, извлекающий из тьмы
цитаты, формулы, законы,
начало и конец войны,
застанешь парту Эрисмана,
пиджак мышиный, шерстяной.
Вставать зимой до света, рано
учиться засветло зимой,
чтоб, увидав на перемене
снег над излучиной реки,
ты рыжей написал Елене
неровным почерком стихи.
«Когда припомню у окна…»
Когда припомню у окна
нежаркий вечер мая,
в ком настоялась тишина —
подвижная, живая;
закат не думал пламенеть —
вместо него обновой
сирени вызвались гореть
цветы ярко-лиловы;
и я на воздух говорю,
что все ещё припомню
тебя и ночь, тебя, зарю
и беспорядок комнат,
высокий дом, вокруг – дома,
кусты, машину, зданья
(есть ожидания тюрьма
и сахар ожиданья)
и – запоздалый твой приход,
на улице высокой
часов остановивший ход
твой золотистый локон;
летел окурок на газон,
и – ни о чем не думать;
твой выключенный телефон —
спасение от шума, —
как вспомню – и неважно где,
и кто мы, и откуда, —
есть тот настой на тишине
и это в жизни чудо.
Южный триптих
1
Когда железо ржавое на Юг
качнулось с лязганьем, когда сердилось, глохло, —
отцы моих растерянных подруг
прилипли к стеклам.
Но вышли – кто с лопатой, с кулаком,
с решимостью, как с поднятым плакатом, —
весь Юг – Джанкой, Очаков, Конотоп —
встал образом распятым.
Оно – железо, – движимо извне
чужой сторонней волей,
несло раздел обширной стороне.
Бронею диким полем,
земле кромсая гусеницей грудь,
по полю стрекотали танки.
Как от немецкой «Зингер» точный путь —
стежок от вышиванки.
2
И всадники, и тот, кто подавал
тупым концом копья сегодня губку,
Не видели меж тёмных туч овал —
нырнувшую на дно голубку.
От копоти покрышек небеса
покрыты были горькой власяницей,
Такой, что небо превратилась в сад,
где не гнездиться птицам.
Но выше, чуть поодаль, в стороне
престольного стола, наверно, слева,
где речь была о хлебе и вине,
теперь скорбела Дева
о том, что разделенье велико,
что нить вольфрама вспыхнула меж братьев,
и все же распростерла свой платок
и стала помогать им.
3
Земные и недолгие цари,
купцы, чиновники, менялы,
из глины созданы их алтари,
из сна их зазывалы.
Учителя рассеянья и зла
(поскольку уменьшает разделение) —
движение без крыльев и весла,
со ртом зашитым пенье.
Все верлибристы рукотворных роз
и вратари привязанности мнимой,
кто мимо детских или женских слез
всегда проходят мимо —
за копотью не видят высоты,
а красоты за едким потом, —
и оттого не смогут как цветы