Лампочка, наполненная кровью,
загорелась у меня в груди —
это называется любовью.
Я люблю тебя, не уходи.
* * *
Всё изменилось непоправимо.
На небе стало 4 луны.
Я взял себе дополнительно имя
Феофилакт, т. е. «жизнь без вины».
Этими фото я располагаю,
но до сих пор не решился смотреть.
Горе уменьшилось, я полагаю —
где-то на четверть, а, может, на треть.
Не беспокойся о нашей свободе,
не беспокойся о жизни моей
и не пиши мне сюда. Ну, вот, вроде
я и ответил тебе. Т. е. ей.
* * *
Теперь на оцинкованном железе
печатают печальные газеты
и раздают с грузовиков прохожим.
Ещё июнь, но листья опадают.
Случилось что-то – только надо вспомнить,
что именно. Я не могу проснуться
или уснуть. Прозрачны стали веки.
Теперь у взрослых руки без ногтей.
* * *
На небольших велосипедах
из меди или серебра
обэриуты в белых кедах
под вечер едут со двора.
В полях планеты и початки
съедобный излучают свет —
сняв кеды и велоперчатки
они идут пешком след в след
среди светящегося поля,
среди огромной темноты,
среди сияющего горя
невыносимой немоты.
* * *
I
Когда уже и жизнь погасла,
и наступила темнота —
куски светящегося масла
вываливались изо рта.
Когда и вечность перестала,
и пылью сделались грехи —
остался привкус от металла,
похожий на мои стихи.
II
С деревянной веткой в руке
он сидит на крыше один.
Слеп с рождения. А вдалеке
проплывают несколько льдин.
Открывает рот – изо рта
свет идёт, как из маяка.
Закрывает рот – темнота
наступает. Только река
светится зелёным слегка.
* * *
Отсохла половина сердца.
Спокойно смотрит человек,
как из его ладоней кверху
идёт холодный мелкий снег.
Вокруг него стоят собаки.
Вокруг собак стоят дома.
Вокруг домов стоит ограда.
А за оградой – смерть сама.
* * *
Из бедной проволоки ток
перетекает в эту лампу —
и видит белый потолок,
и возвращается обратно,
и говорит в стене другим,
живущим в проводе созданьям,
что умер, что лежал нагим,
что был в каких-то длинных зданьях,
что больше нечего хотеть,
что горе состоит из света,
что нужно только потерпеть
в убогой проволоке этой.
Следы горения
Убывает тело, будто снег,
наступает перемена жизни —
если раньше путал смерть и свет
то теперь совсем чужих и ближних.
Мартом тыльным очи отирать —
хороши ли слёзы земляные?
хороши ли слёзы огневые?
хороши ли?.. Надоело врать.
* * *
Сердце моё надуто,
будто воздушный шар.
Выпил и почему-то
вспомнил, как уезжал.
Как говорил, смеялся
и на часы смотрел.
Жалко, что не остался.
Жалко, что постарел.
В поезде в Соликамске
сел у окна, уснул.
Вышел в Волоколамске
позавчера в загул.
Жили, переживали,
прожили. Ну и что.
Люда? А ты жива ли?
Не за что. Ни за что.
* * *
Облако по небу тихо идёт —
белое и молодое.
Что-то оно говорит и поёт
о торжестве и покое.
Речка внизу, на Челябинск шоссе
недалеко от Сысерти.
Да, – о покое и о торжестве.
И о любви. И о смерти.
Проходя среди этих дождей,
уступая дорогу деревьям —
я совсем позабыл про людей
и про то, что случилось под Пермью,
И про то, что часы на руке
почему-то наполнились ртутью,
и про то, что я жил налегке,
и про то, что я умер под утро.
* * *
…И эта важная печаль,
похожая на полученье
письма и на его прочтенье,
когда всю жизнь свою так жаль.
Окликнут, спросят – говори,
прохожему рукав сжимая,
что есть иная жизнь, иная,
а эта жизнь – огнём гори.
* * *
Носишь сердце, прикасаешь руку
к снегу на заснеженном кусте.
Позвонишь уехавшему другу,
спросишь – как погода в Элисте?
Жизнь идёт, как тихая собака
рядом и глаза у ней белы.
Помнишь, здесь была большая драка —
а теперь здесь пятна от золы.
Города, похожие на горе —
например, Челябинск или Тверь.
Даже если лучше будет вдвое —
всё равно всё будет, как теперь.