Ты примешь неразбавленный мой дух.
Как в тот момент, когда к мирскому глух,
За обе щёки я вкушал покой,
Склонившись над небесною рекой
И отраженье обронил на дно.
Когда ещё наверх всплывёт оно?
И влага, сочетая два лица,
В своё теченье примет беглеца.
«В несуразице непролазной…»
В несуразице непролазной
Покаянный забудь уют.
В эту ночь на горе алмазной
В оловянное било бьют.
Это значит, что ночь спалила
Чёрным пламенем целый мир.
Вышел срок поднимать ветрило,
Залежавшееся до дыр.
В небе ведьмины кружат ступы,
Помело шелестит в руке.
Зарываются птицы в трупы
В непосильно-крутом пике.
Всяк солдат стал судьбы прорухой,
Чья ладонь, как тюлений ласт,
Кто единственной оплеухой
Извлекает души балласт.
В сеть закутайся вместо шубы,
Влезь в железные башмаки.
Загрубеют от песен губы,
Но молчать тебе не с руки.
В отдалении ни огня нет,
А дорога как смерть долга.
Блёклый месяц из бездны тянет
Новорожденные рога.
«Вот и не стало огня…»
Вот и не стало огня
В глотках рассветных труб.
Выпал у юного дня
Первый молочный зуб.
Вечер лежит на столе,
К небу кадык и нос.
Ночь, заблудившись во мгле,
Рухнула под откос.
Звёзд потемнела кайма.
Их разделить мне с кем б?
Время не сходит с ума,
Просто меняет темп.
Времени сказочен скок
В скачке во весь опор.
В грудь мне запрыгнет гнедок,
Спину взорвёт одёр.
«Проник в давно оформившийся день…»
Проник в давно оформившийся день
И крадется с тревогою невнятной
Вечерний свет. И поздно на попятный
Теперь идти. Ты следуешь под сень
Деревьев с шевелюрой набекрень —
Сколь не скрипел садовник аккуратный
Секатором – и оклик многократный
Разбудит застарелую мигрень.
Ночная разверзается могила
И по ногам блестящие чернила
Втекают в тело, к сердцу устремясь.
А ты стоишь проклятым капилляром,
И мечется листва в безумстве яром
Над головой, и меркнет с миром связь.
«Белый в белом и – горести в половину…»
«Вон сорока пошёл».
Юрий Казарин
«Белый в белом».
Михаил Кузмин
Белый в белом и – горести в половину.
Прогулялся он по древесным пикам.
Тишина почесала об ёлку спину
И исчезла, сбитая с панталыку.
Встречи с ним, нечистым, в лесу нечасты.
Словно спичкой чиркнет по краю глаза.
Забасит спросонок сугроб зевластый
И обратно запросится в глотку фраза.
Чёрный в чёрном и – радости в половину.
С высоты просыпался он вприпрыжку.
Смотрит Бог с небес, привалившись к тыну
За своим твореньем, хватившим лишку.
Троеперстьем бережным бредят воды,
Что ещё не стали разливом талым.
Принимают берёзовые приходы
В них крещенье под облачным кафедралом.
Чёрно-белое платье с зелёной ниткой
Затрещит по швам в ветряном потоке.
Чёрно-белое сердце замрёт под пыткой
И остынет солнце в блескучем оке.
Ван Гог
Встречал он друга
Со светлыми волосами.
Играла вьюга
Дискретными небесами.
Кусок пространства
Упал с высоты огромной,
Открыв убранство
Вселенной густой и тёмной.
Искусство вечно
И вечно страдает гений,
Душой увечной
Поставленный на колени.
Дай Богу-сыну
Отцову мускулатуру,
Когда картина
Разламывает натуру.
Теней витийство
И смерть в кружева одета.
Самоубийство
Посредством автопортрета.
«Глины комья…»
Глины комья
С божедомья
Пёрли пёхом.
Дождь горохом
Шваркал в лужи.
Рвались гужи
Ветровые.
Верховые
Мчались мимо
В шапках дыма.
Грызло небо
Корку хлеба.
Била темень
Дрыном в темя.
Горбя спины,
Комья глины
Бездорожьем,
Многобожьем
Вышли в люди
В звёздном гуде.
«На громах…»
На громах
Колыхается неба обхват.
В закромах
Выясняется – кто чем богат.
Кто ты: зверь
Или птица, иль – житель глубин?
Где та дверь,
За которой тебе скажут: «сын»?
И вода,
И огонь, и могильная мгла
Завсегда
Промолчат на вопрос: «как дела?».
День молчком
Длится дольше, чем день болтовни.
В горле ком