1
Тане
День ушёл. Погасли лица.
Изнывает бытиё.
Дочь у зеркала кружится —
отражение моё.
Этот хлястик – безделушка,
не прислуживай тряпью,
выпьем, детка, где же кружка,
молока тебе налью.
Ни тоски, ни грёз, ни жажды.
Ночь на подступах. Отбой.
Всё закончится однажды,
не печалься, Бог с тобой.
2
Лизе
Лампа ночника.
Света колея.
Хочешь молока,
девочка моя?
Глиняный сосуд
низок и широк,
в молоке живут
кальций и белок.
Пей его, тянись,
тяжелей в кости,
небо – это высь,
есть куда расти.
«Олег просыпается. В офис идет с утра…»
Олег просыпается. В офис идет с утра.
Начальник у него – ретроград, любит Аббу и Баккара,
вот и включает, согнав в кабинет свой маленький коллектив,
настраивает работников на удачу и позитив.
Все танцуют: Беляков, Анисимов, его жена,
и Олег танцует, удача ему, как и другим, нужна.
Олег не химик, не менеджер, не пилот —
он книги «Русская кухня» желающим продает.
Он не церемонится, его миссия – чистый нал,
Олег выходит из офиса безупречен, приятен, нагл,
мерцая нимбом, шагает посуху, как по воде,
заходит в морги, отделения милиции, парикмахерские и т. д.,
таскает книги с упоением, как верблюд
(там есть советы, как одновременно готовить несколько блюд),
его пути позавидовал бы Лао Цзы.
Книги покупают полковники женам, молодые парикмахерши и вдовцы.
«То расхаживаешь вдоль линии спирали…»
То расхаживаешь вдоль
линии спирали,
то играешь чью-то роль
в скучном сериале.
Сердце – гнущийся металл,
полукруглый обод,
но о том ли ты мечтал,
нежный биоробот?
Помнишь первый свой сигнал
в инженерном зале?
Провод врач перерезал,
датчики мерцали.
Кокон нежно-голубой,
лазерные шлемы —
загрузили нас с тобой
в разные системы.
Нам вручили по судьбе,
не открыли смысла,
я скучаю по тебе,
составляю письма.
Что сказать тебе? Живу
вроде так, как надо —
вот, купила к рождеству
новую помаду.
Веселюсь, умею петь,
посещаю танцы.
Как еще перетерпеть
время имитаций?
Затоскуешь, прилетай,
разопьем винишко.
Но Донцову не читай!
Пагубная книжка.
«Автомобиль сигналит…»
Автомобиль сигналит. Слышатся звуки рэпа,
как из консервной банки, в которой взбесилась рыба.
Сверху простое небо из голубого крепа
и облака, как горы, или, верней, как глыбы.
Улица, выпрямляясь, между домами тонет,
сбрасывает осадок, скапливает целебность,
плещется, как в бокале, в выстраданном бетоне.
Улица – это нежность, внутренняя потребность
выйти, пройти по кромке, встать, просочиться мимо,
сесть на скамейку с книгой, сблизиться с тротуаром.
Я не пойму причины, это необъяснимо,
планы осмыслить город кончились бы провалом.
Стало быть, наблюдаю, мыслей отбросив сетку,
сбросив соображений драное полотно,
как, домофоном пикнув, входит моя соседка,
как через три минуты вспыхивает окно.
«Раздеты рощицы и скверы…»
Раздеты рощицы и скверы,
включает ветер свой гудок,
сезон звенит дождями сферы
и бубенцами холодов.
Листвы болезненные пятна
на распустившихся зонтах,
и диск, проигранный стократно,
стоит как прежде на китах.
Пластинку юзает иголка,
веками крутится винил,
а мы, как ангелы на полке,
в палатке «Русский сувенир»
сидим на стереосистеме,
мотаем долгие круги,
над нами – вой, под нами – темень,
за нами – крылья из фольги.
«Суетливые мамы на всех парусах…»
Суетливые мамы на всех парусах
уплывают с детьми по домам,
я, железный солдат, оживаю в глазах
удивленных, взволнованных мам.
Я сама себе сын, я сама себе спесь,
я сама себе враг и стекло,
время детских площадок закончилось здесь
и в песочницы перетекло.
Но цветущая груша безумствует так,
что за светом не видно ствола,
засыпающий город, как толстый гусак,
колыхает звезду у крыла.
Остаюсь равнодушной к его галдежу,