– Я тебя раздену, – сказала Гели. – Ложись.

Он с удовольствием улегся на медвежью шкуру, брошенную на пол у кровати, жмурясь и улыбаясь от предвкушения, а она принялась расстегивать пуговицы и пряжки, медленно снимая с него вещь за вещью, при этом щекоча ноготками кожу и поглаживая обнажившиеся места. Для него это был привычный отдых и наслаждение; для нее – утоление чувственности, переходящее в возбуждение, которого она продолжала отчаянно стыдиться, но без которого уже не могла жить.

Их любимая забава заключалась в том, что он в любой момент мог быстро повернуться на живот, а она, чтоб не оказаться под ним, должна была успеть увернуться. Она почти всегда успевала это сделать, но когда он ловил ее, то давил так сильно, что она стонала от боли и, вырвавшись, убегала. А когда возвращалась, он обычно уже крепко спал. И тогда она снова ложилась рядом.

У него была нежная кожа, и он сильно страдал от неудобств, причиняемых форменной одеждой. Он спал, а она шептала нежные слова, часто сама их выдумывая, и тихо смеялась. Потом, повернувшись на спину, вытягивала ноги…

Этого он не видел. Он был уверен, что приносит себя в жертву ее «божественной девственности», и говорил, что не тронет ее, пока она сама не позволит. Но что же еще требовалось от нее для этого позволения – она не совсем понимала. Наслаждение переходило в стыд, стыд – почти в бешенство, которое медленно остывало, и тогда тело вновь ждало возбуждения…

Гели полежала в теплой ванне, а когда вернулась, Адольф потягивался у окна, с отвращением глядя на дождь, спрятавший горы.

– С тобой я отдыхаю за полчаса, как не отдохнул бы за сутки, – обычно говорил он в благодарность за забавы.

Гели сидела у зеркала и встряхивала влажными волосами.

– А я научилась ездить верхом, – похвасталась она. – Эльза меня научила.

Он тоже подошел к зеркалу и посмотрел на нее, потом на себя.

– Я хотел бы видеть вас вместе как можно чаще. Она настоящая женщина.

– А я?

– А тебе еще есть чему поучиться.

– Да, я хотела бы стать, как она, – кивнула Ангелика.

Она искала Эльзу по всему дому, караулила у дверей гостиной, в которую выходили двери их спальни и кабинета Рудольфа, но подруги нигде не было. Она несколько раз выходила под дождь, поглядеть на ее окна. Возбужденная забавами с Адольфом, она представляла Эльзу и Рудольфа в постели и бесстыдно рассматривала их, широко, до боли раскрывая глаза. Она видела Эльзу, красиво раскинувшуюся, с нежной улыбкой, и Рудольфа, страстно шепчущего ей дивные слова…

В один из таких выходов под дождь, когда щеки и глаза Гели горели, ее кто-то неожиданно толкнул сзади. Она обернулась и увидела мокрую Берту, а за нею – подбегающую женскую фигуру в плаще с капюшоном.

– Эльза!

Подруга накрыла ее полою, и обе побежали к дому. Они заскочили на веранду и, сбросив плащ, посмотрели друг на друга.

– А я думала, ты… – начала Ангелика.

– А я думала – ты! – отвечала Эльза.

Обе рассмеялись, а счастливая кормящая Берта обдала их фонтаном холодных брызг.

В Бергхофе всегда обедали не раньше восьми. А сегодня собрались в столовой только к полуночи. Для тех, кто работал с Гитлером, такой режим не был новостью, и многие к нему приспособились. Теперь в доме было уже шестеро мужчин и три дамы. Настроение царило приподнятое, несмотря на пережитое унижение и не оставлявшую всех хроническую усталость. Гитлер рассказывал о своих рейдах по пивным, в лицах изображая происходившие там сцены.

– Я вхожу. И в меня летит пивная кружка, но попадает не в лоб, как тебе, Руди, в двадцать первом, а в живот. Все, что оставалось в кружке, естественно, выливается на меня, и в мокрых насквозь штанах я начинаю призывать к хладнокровию… В другом месте – еще смешней. Какой-то недоумок взял с собой сына, мальчишку лет пяти. Сначала он лазил за моей спиной, потом где-то застрял и разорался. Я замолкаю. В этот момент входят человек двадцать и принимают меня за чревовещателя.