– Странная история, – хмыкнул Паша.

– Почему? – поинтересовался Коля, искренне недоумевая.

– Получается, сиди и не высовывайся, если другие считают, будто ты не сможешь, не справишься.

– Паш, так ведь они не просто считали, – возразил вожатый. – Они из увиденного выводы делали. Прошел бы охотник испытания, никто бы не возразил. А у него больше слов, чем дела.

– Ну а у сына тогда откуда такая сила взялась? – не сдавался Паша. – Он ведь тоже обычный человек. Как отец и мать.

Коля дернул плечами.

– Может, и не обычный. Так ведь тоже бывает. Ты же слышал про русских богатырей? Илья Муромец, Добрыня Никитич. Они ведь тоже у обычных родителей родились. Но, скорее всего, дело не только в этом. Или совсем не в этом. Просто сын много тренировался, а не полагался исключительно на удачу и на то, что природа дала.

Паша больше не стал ни о чем спрашивать, с сосредоточенным видом закусил губы, воззрился на костер.

Пламя взвивалось вверх ярко-оранжевыми язычками и уютно потрескивало. Перед глазами, будто бабочки, плясали яркие искры. А совсем рядом, за деревьями, играя закатными бликами, поблескивала зеркальная гладь озера. Кое-где над ним взвивались вверх полупрозрачные струйки тумана, словно вода тоже горела, пуская дым, только своим особенным огнем, который не видно. Голову кружил аромат – неповторимый – юности, разнотравья, летнего вечера, жареного хлеба, терпкого дымка.

Шуметь, суетиться, громко смеяться и кричать совсем не хотелось. Или даже не получалось. Особая атмосфера действовала даже на таких толстокожих, как Мотя, и непоседливых, как Яша Бауман или сестры Быстровы.

На этот раз Коля гитару с собой не взял, но это не помешало девчонкам затянуть а капелла трогательного «Октябренка Алёшку»[7], а затем печальную «Девушку с оленьими глазами»[8], и никто не стал прикалываться над их слезливо-сопливым репертуаром. Все притихли, только иногда раздавался звонкий стук ложки, когда кто-то слишком увлекался вылавливанием из компотной смеси кусочка поаппетитнее.

Как всегда сидевшую чуть в сторонке Иру почти не удивляло, что кастрюля с сухофруктами раз за разом проплывала мимо. Однажды Ира попыталась ее перехватить, потянулась и даже почти дотронулась, но… одно неуловимое мгновение, и желаемое оказалось в других руках.

Ей бы и хлеба не досталось, если бы вожатый не утащил последний кусочек из-под самого Мотиного носа.

– Держи, – протянул он Ире и уже готовый прутик, и хлеб.

Осталось только насадить его, подойти поближе к огню и пожарить. Но она так и не сдвинулась с места, положила веточку на землю и, отщипывая от куска, стала есть.

Наверняка жареный был бы намного вкуснее, но зато так не пришлось ни к кому обращаться, просить пропустить. Иру вполне устраивало ее положение – вроде бы и есть она, но никто не обращает внимания, не выдергивает из общей толпы, не заставляет ничего делать, особенно что-то важное или трудное.

А вдруг бы у нее не получилось! То есть она убеждена, что точно не получилось бы. Именно потому Ира обычно всего лишь пристраивалась рядом с компаниями и проникалась, слушая чужие разговоры, смех, не участвуя в беседах. Будто играла, что просто еще не подошла ее очередь или пока не хочется. Ведь может же человек молчать по своей воле и ничего не делать. Вот как сейчас.

Обе песни Ира знала – слышала уже не раз, – но только время от времени беззвучно шевелила губами. У нее же ни слуха, ни голоса. Если бы она запела по-настоящему, наверняка бы все испортила. Хотя, когда мимо тебя проплывало вкусное угощение, становилось немножко обидно, но она и тут особо не расстраивалась – привыкла.