– Это как?

– Ну-у… – задумчиво протянул вожатый, – например, можно проговорить над костром свое желание, а огонь и дым передадут его духам. И если те услышат и пообещают исполнить, огонь в ответ стрельнет искрой или угольком.

– А они на самом деле существуют? – тихонько поинтересовался приткнувшийся на краю лавочки Генка.

Коля повернулся к нему.

– Кто?

– Духи, – отрывисто выдохнул Генка.

Вожатый сосредоточенно наморщил лоб.

– Не знаю, – пожал плечами. – Сам никогда не сталкивался.

– А я сталкивался! – неожиданно выступил Мотя, многозначительно выпучив глаза, громким свистящим шепотом добавил: – Прямо здесь. Когда в прошлом году был. Правда, не совсем сам, а пацаны из отряда. – Он выдержал паузу, а затем продолжил глуховатым баском: – Они ночью в тубзик пошли. Но так и не дошли. Назад прибежали и орут как резаные. А еще белые, как мертвецы…

– Матвеев! – опомнившись, осадила его Людмила Леонидовна, всплеснула руками, проговорила негодующе: – Господи! Вот что ты несешь? Что за нелепые сказки? – С упреком глянула на вожатого: – Да и ты, Николай, тоже хорош. Нашел о чем рассказывать перед сном. Еще бы про гроб на колесиках вспомнил.

– Про гроб? – ахнула Римма Быстрова одновременно и испуганно, и крайне заинтересованно.

Людмила Леонидовна досадливо поджала губы, отвела взгляд, сделав вид, что ничего подобного не говорила, и теперь уже Коле пришлось ее выручать.

– И правда, хватит сказок! – подтвердил он. – Да и время вышло. – Но, услышав общее разочарованное «у-у-у», легко сдался. – А напоследок вот вам колыбельная. И затем уже точно умываться.

– А кто не умоется и зубы не почистит, – стоило вожатому замолчать, угрожающе взвыл Серега Горельников, – к тому ночью придет дух… – Хотя на лету придумать какой сам не смог и в поисках поддержки глянул на Мотю.

– Ага, этот самый, – с радостью подхватил тот. – Из лагерного сортира.

Но и тут закончить ему не удалось.

– Матвеев, Горельников! – воскликнула Людмила Леонидовна. – Хватит уже! Прекратите немедленно! Да и что у вас за темы все время такие? – И снова красноречиво воззрилась на Колю.

Тот говорить ничего не стал, осторожно провел пальцами по струнам, взял несколько аккордов, то ли прислушиваясь, то ли пробуждая песню изнутри, и лишь затем по-настоящему заиграл. Но сначала просто тихонько мычал, вторя мелодии, и наконец запел:

Продолжая перебирать струны, Коля обвел многозначительным взглядом присутствующих, чуть заметно улыбнулся и речитативом повторил:

Затем снова запел:

А когда после проигрыша вожатый второй раз исполнял последнее четверостишие, Инга поймала себя на том, что невольно повторяла за ним слова, пока еще не вслух, про себя. И думала, что надо будет завтра к нему подойти – или даже прямо сейчас, когда остальные разбредутся по палатам и уйдут умываться – и попросить слова и аккорды, чтобы переписать их в блокнот и когда-нибудь потом попробовать наиграть и напеть самой.

Ей очень понравилась эта колыбельная, непохожая на большинство других: не особо напевная, не слишком нежная, даже немного тревожная и ничуть не малышовая.

Может, именно из-за нее, или из-за слишком насыщенного событиями дня, из-за того, что ночевала не дома, или из-за всего сразу ей и приснилось нечто странное. Вроде бы и не кошмар, но и не милая добрая сказка.