– Мой отец тоже думал, что делает Божье дело. – Слова вырвались у нее непроизвольно – отголосок старого гнева.

Он поморщился, словно от боли, как будто она не имела права проводить такое сравнение.

– Библию использовали в разных целях. В том числе и с целью устрашения.

– Тогда почему Бог все это допускает? – Кристина понимала, что на ее вопрос нет ответа; во всяком случае, она никакого ответа не видела.

– Вы должны вспомнить…

Ее руки обмякли; у нее как будто ушла почва из-под ног.

– Нет, вы мне скажите. Почему? Почему Он написал Библию так, что всякий может толковать ее как вздумается? – Она слышала собственный голос – он делался все громче, все пронзительнее. Сейчас он выдавал бушующие в ней чувства. – Если Он так нас любит… Что я Ему сделала? Почему Он не позволил мне пойти по легкому пути – как, например, вам и вашей жене… Почему Он послал мне Вильюна, а потом позволил ему вышибить себе мозги? В чем мой грех? Он дал мне такого отца – какие у меня после этого были возможности? Если Он хотел, чтобы я стала сильнее, укрепилась, почему Он не сделал меня сильнее? Или умнее? Я была ребенком. Откуда мне было знать? Откуда мне было знать, что взрослые тоже дураки и все портят по глупости? – Ее слова звучали резко; она услышала себя как бы со стороны и остановилась. Сердито вытерла слезы тыльной стороной ладони.

Ответ священника опять поразил ее.

– У вас горе, – почти неслышно произнес он.

Она кивнула. И шмыгнула носом.

Он выдвинул ящик стола, вытащил оттуда коробку с бумажными носовыми платками и подтолкнул к ней. Отчего-то его отработанный жест ее разочаровал. Он привык утешать страждущих – она у него не первая такая.

– У вас горе, большое горе, – сказал он. Кристина притворилась, будто не замечает платков.

– Да.

Он положил большую веснушчатую руку на ее коробку.

– И это имеет отношение к делу?

– Да, – кивнула она. – Это имеет отношение к делу.

– И вы боитесь, – сказал он. Она кивнула.

Тобела закрыл рукой рот мужчины, приставил лезвие ассегая к его горлу и стал ждать, когда тот проснется. Тот проснулся, дернувшись всем телом и широко и дико раскрыв глаза. Тогда Тобела приблизил губы к самому его уху и зашептал:

– Если будешь вести себя тихо, я дам тебе шанс. – Дэвидс напряг мускулы, и Тобела почувствовал, насколько цветной силен. Он резанул его кончиком лезвия по коже, но легко – просто для того, чтобы тот почувствовал. – Лежи тихо!

Дэвидс подчинился, но губы его под зажавшей их рукой шевелились.

– Тихо, – снова прошептал Тобела. В нос ему ударил запах перегара. Интересно, подумал он, успел ли Дэвидс протрезветь. В любом случае больше он ждать не может – уже почти четыре утра. – Выйдем на улицу – ты и я. Понимаешь?

Бритая голова кивнула.

– Если зашумишь до того, как мы выйдем, я тебя зарежу.

Кивок.

– Пошли. – Он позволил ему встать, а сам пошел следом, держа ассегай под подбородком Дэвидса, обхватив его рукой за горло. Они прошаркали по темному дому к входной двери. Тобела ощутил, как напряглись мускулы у цветного, и понял, что его самого тоже захлестывает адреналин. Они вышли на улицу, на тротуар, и он быстро отпрыгнул на шаг. Он ждал, когда Дэвидс к нему повернется, увидел красные глаза татуированного дракона и вынул из кармана нож, длинный мясницкий нож, который он нашел в кухонном шкафчике.

Он протянул его цветному.

– Вот, – сказал он. – Вот твой шанс.

В четверть восьмого, когда Гриссел вошел в общий зал отдела особо тяжких преступлений на Бишоп-Лэвис, он не ощутил обычного гула.

Он сел, опустив голову, и стал бесцельно листать материалы дела, лежащие у него на коленях. С чего бы начать устный рапорт? Голова кружилась; в ней мелькали обрывки мыслей, похожие на серебристых рыбок, которые беззаботно ныряют в зеленое море – то там, то здесь, уклончивые, вечно неуловимые. Ладони у него вспотели. Не может же он сказать, что ему нечего докладывать. Его просто осмеют. Яуберт смешает его с грязью. Придется заявить, что он ждет результатов вскрытия. Господи, если бы только руки так не дрожали! Его мутило; очень хотелось вырвать – извергнуть из себя всю накопившуюся дрянь.