– В пустом брюхе ничего оторваться не может, – вполне резонно заметил вещун. – Это нелепость. С таким же успехом можно допустить, что в пустой голове появляются умные мысли.

– Меня больше волнуют не пустые головы, а пустой мешок, куда тебе следует вернуть взятый без спроса заклад, – деликатно добавил я, хотя полагалось бы строго прикрикнуть: «Положи яйцо на место!».

Странное создание, напоминавшее сказочного Колобка и своим видом, и своей изворотливостью, само выскользнуло из рук вещуна (к явному огорчению последнего) и, немного попетляв между нами, ловко нырнуло в котомку, уже ставшую для него чем-то вроде родного дома.

– Ну ладно, – вздохнул вещун. – С возвращением тебя. О впечатлениях не спрашиваю. Подожду, когда ты соберешься с мыслями.

– Впечатление осталось только одно: это не для меня, – я погладил пух, вольно реявший в воздухе. – Рожденный топать порхать не может.

– Не зарекайся. Совместные полеты для тенетников – то же самое, что для других народов совместные молитвы или совместные совокупления. Проще говоря, святое дело. Если поступит новое предложение, не вздумай отказываться. Уж коли вошел к ним в доверие, так надо развивать успех.

– Хорошо тебе говорить. А я ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, – увы, это не было преувеличением.

– Но язык у тебя, надеюсь, шевелится?

– Что за странный вопрос! Я ведь с тобой не на пальцах разговариваю.

– Вопрос не странный, а очень даже нормальный. Если у тебя с головой и языком все в порядке, мы безотлагательно приступим к занятиям по изучению быта, привычек, верований и обиходной речи вредоносцев.

– Что за спешка! Нельзя ли отложить все это на потом? – взмолился я.

– Нельзя. На сей счет мною получены самые строгие указания от… – серия коротких взвизгов, которыми завершилась фраза, по-видимому, обозначала настоящее имя Рябого.

– Когда ты его видел? – удивился я.

– Только что. Вы, наверное, разминулись… Я немного задремал и забыл спрятать яйцо. Хорошо хоть, что оно вовремя изменило вид. Со стороны можно было подумать, что я собираюсь разгрызть мозговую кость. Тенетник глянул на меня так, словно это я виноват в смерти его сестробратьев, и предупредил, что отныне не потерпит с нашей стороны никакого безделья. Дескать, опасность, исходящая от вредоносцев, возрастает и ты должен отправиться к ним в самое ближайшее время.

Вот те раз, подумал я. С чего бы это Рябой заявился сюда, даже не дождавшись моего приземления? А вдруг я во время полета повредил себе что-нибудь? Или сошел с ума от страха?

Словно бы угадав мои мысли, вещун добавил:

– Он очень спешил и на прощание сказал, что отправляется куда-то далеко, чтобы решить твои дела.

– Так и сказал? – не поверил я.

– Так и сказал, – подтвердил вещун.

Двужильные эти тенетники. Не успели прилететь – и снова в воздух. Неужели они даже в отдыхе не нуждаются? Или полет для них – что-то вроде алкоголя, которого, как известно, всегда недостаточно?

– Он не уточнял, о каких именно моих делах идет речь? – спросил я.

– Нет. Только обронил вскользь… Но главное не это. Как я понял, после возвращения он собирается устроить тебе испытание. Если ты с ним не справишься, меня ожидают неприятности.

– Почему тебя, а не меня?

– Такая уж наша судьба – страдать за чужие промахи и прегрешения, – пригорюнился вещун.

– Так и быть, – сдался я. – Начинай свои уроки. Только покороче. Что там у вредоносцев с бытом и привычками?

– Нет у них быта. Вредоносцы полагают, что нынешнее существование есть лишь преддверие будущей жизни, которая начнется сразу после захвата Ясменя. А поэтому повседневным заботам не уделяется никакого внимания. Они спят где придется и едят то, что пошлет случай. Это, собственно говоря, касается уже привычек. Среди вредоносцев бытует поверие, что в грядущей новой жизни они должны переродиться. Как это будет выглядеть на самом деле, не знает никто, в том числе, наверное, и они сами. Обретя новый облик, вредоносцы не будут отвечать за свои прежние поступки и даже не смогут их вспомнить. Вот почему в душах этого народа нет никакого внутреннего сторожа, вроде совести или страха божьего. По мнению вредоносцев, они всегда правы, даже в самых дурных своих поступках.