Тем вечером, который Марья запомнила до последнего мига, все четверо сидели в горнице, дожидаясь, когда Любава управится с ужином. Отец плел из кожаных лент оберег, Княжич строгал какую-то щепку, стряхивая сор на пол, сама она вышивала рубашку. Считалось, что девица должна готовить себе приданое, - вот и готовила, как по повинности.

Кто-то крикнул снаружи, от плетня, но в окно видно не было.

- Посмотрите, что там, - приказал отец.

Марья сидела к двери ближе, но Княжич увязался за ней. Вышли на крыльцо и увидели за плетнем незнакомого парня в простой будничной одежде, высокого и худого. Ясно было с одного взгляда, что незнатен и небогат, если не сказать хуже. Красивым его тоже вряд ли назвали бы, с Княжичем не сравнить, но было в нем что-то особое, тайное, от чего Марья застыла на месте, как зачарованная.

Пробежало по жилам знакомое морозное тепло, и она испугалась было, что пришла за ней Марена, что исчезнет сейчас на глазах брата и этого парня. Но лишь дрожь, охватившая ее, становилась все сильнее.

- Чего надобно? – сорвавшийся по-петушиному голос Княжича заставил Марью вздрогнуть.

Услышав, что пришел парень к Морею, побежала за отцом, да так резво, словно волки за нею гнались. Позвала и остановилась нерешительно в сенях. Хотелось спрятаться в чулан – от незнакомца, чтобы больше не видеть? Или от себя? Но разве от себя убежишь? Выглянула снова на крыльцо, увидела, как разговаривает отец с незваным гостем, как берет его через плетень за руку, а потом ведет к дому.

Вблизи Марья рассмотрела его лучше. Темные глаза под густыми бровями смотрели настороженно. Длинные черные волосы падали из-под ленты-очелья на ворот холщовой синей рубахи, оставляя открытым высокий лоб. Впалые щеки и твердый, упрямый подбородок покрывала темная юношеская щетина. Губы… почему-то посмотрев на них, Марья испуганно опустила глаза и уперлась взглядом в лапти, надетые на онучи. Она уже и забыла, каково это – ходить в лаптях, с отрочества носила сапоги, а летом короткие кожаные постолы.

Как услышала, что тот будет жить с ними, все внутри обмерло.

А потом обмирало снова и снова, каждый раз, когда сидели за столом и она ловила взгляд его почти черных глаз. Было в них что-то теплое, как летняя ночь. И уже удивлялась Марья, как мог Константин показаться ей некрасивым. Так и тянуло смотреть на него. И имя его тоже нравилось – непростое, загадочное. Но привыкла потом, как и все, к короткому - Кощей. Даже оно, хоть и походило на обидное прозвище, все равно нравилось.

Нет-нет, говорила себе Марья, мне нет до него никакого дела, он мне даже и не нравится. Притворялась, что не становится трудно дышать, когда видит Кощея, не бьется сердце мелко и часто, как пойманный в ладони мотылек.

Притворялась – а сама украдкой, чтобы не увидела Любава, вытаскивала из короба новые рубашки, которые шила и вышивала в приданое. И вместо простых лент с кольцами носила поверх косы праздничные венцы. А перед тем как выйти к столу, покусывала губы, чтобы были покраснее, и терла ладонями щеки – хотя и так бросало в жар всякий раз, когда Кощей смотрел на нее.

А смотрел часто. Как только оказывались рядом. Сидели втроем в чулане, бок о бок, и Морей учил их своему ремеслу. Марья знала и умела уже намного больше, часто подсказывала Кощею, и тогда взгляды его были полны благодарности. А если шли втроем в лес за травами, он всегда подавал ей руку, помогая перебраться через ручей или бурелом. И так было жаль, когда отпускал.

А вот за столом, при всех, Марья старалась на Кощея не глядеть. Но тянуло – словно против воли. Тянуло и затягивало в омут его глаз – как все того же мотылька, упавшего в воду. Наверняка отец и Любава заметили, но хуже было то, что заметил Иван. И если его взгляд попадал в перекрестье третьим, вспыхивало в глазах злое пламя.