Конец повести написан сжато; о судьбе отца – несколько строчек; но отец смятенный, страдающий – выше, лучше, даже значительнее прежнего, уверенного в себе и презирающего остальных.

Вся повесть, почти до самой развязки, каждая подробность ее – точно в предгрозье – проникнута, напо ена, насыщена ожиданием, необходимостью любви – первой любви, «радостным чувством молодой, закипающей жизни».

И снова Тургенев ищет развязку, формулу происходя щего, ключ к нему – у Пушкина. В «Асе», мы помним, возникает «Евгений Онегин», здесь – «На холмах Грузии…». «„Что не любить оно не может“, – повторила Зинаи да. – ‹…› И хотело бы, да не может!» Ceрдце не может не любить, должно любить, потому что любовь наполняет сердце жизнью, заставляет его биться, гореть, страдать, радоваться, делает сердце сердцем в том высочайшем смысле, который вложил человек в это понятие.

Мы не должны забывать, что действие повести разворачивается летом 1833 года. Пушкин жив еще, еще не было второй Болдинской осени, до нее рукой подать – несколько недель осталось. Когда герой повести читает Зинаиде «На холмах Грузии…» (стихотворение 1829 г., можно сказать новое), еще не написаны ни «Медный всадник», ни «Сказка о рыбаке и рыбке», ни «Пиковая дама», ни «Капитанская дочка».

Точное ощущение времени для первых читателей «Первой любви» немало значило, но и нам, сегодняшним читателям, оно поможет полнее почувствовать атмосферу повести. Для самого же Тургенева, у которого в «Первой любви» «описано действительное происшествие без малей шей прикраски, и при перечитывании действующие лица встают как живые», для Тургенева и время действия, и упоминание Пушкина наполнено было, конечно, особым смыслом.

«Два месяца спустя я поступил в университет», – читаем на последних страницах повести. Два месяца спустя, осенью 1833 года, Иван Тургенев поступил в Московский университет, а в следующем, 1834 году перевелся в Петербургский, сделался учеником Плетнева, профессора и поэта, друга Пушкина. Однажды в передней у профессора столкнулся Тургенев с надевшим уже шинель и шляпу человеком; заканчивая беседу с хозяином, человек отпустил колкую шутку, сверкнул в улыбке ослепительно белыми зубами и необыкновенно живыми глазами и вышел; тут только узнал Тургенев, что видел великого нашего поэта. Еще раз встретил он Пушкина за несколько дней до его смерти на утреннем концерте в зале Энгельгардт: поэт «стоял у двери, опираясь на косяк, и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом. Помню его смуглое небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом почти без бровей – и кудрявые волосы… Он на меня бросил беглый взор; бесцеремонное внимание, с которым я уставился на него, произвело, должно быть, на него впечатление неприятное… Несколько дней спустя я видел его лежавшим в гробу…».

Воспоминания дорогие, Тургенева не оставлявшие, и конечно же при перечитывании повести, когда действую щие лица вставали перед ним как живые, Пушкин не одной лишь строчкой стиха оживал в его воображении…

Коли уж зашла речь о времени действия повести, мы, нынешние читатели, увлеченные историей первой любви, не должны забывать и об иных того времени приметах, для писателя и первых его читателей очевидных и немаловаж ных.

Писарев, разбирая «Асю», объясняет с задором: господин Н. Н. смущен тем, что затруднится отвечать на вопрос какого-нибудь великосветского хлыща: «Как ваша супруга урожденная?» То, что для нас, читателей нынешних, безразлично, что почти не привлекает нашего внимания, ставило первых читателей Тургенева, как и героев его, перед необходимостью преодолеть привычку, пренебречь условностями, проявить известную смелость духа; знакомясь с повестью, они, первые читатели, эту «неправильно начатую жизнь» Аси цепко держали в памя ти, и значила она для них куда больше, чем для нас.