она закинула ногу на ногу, мелькнув всем, чем надо: нейлоновые колени, нейлоновые ляжки, и вот этот крошечный просвет, где заканчиваются длинные чулки и едва намечается полоска голого тела. она вся была сплошной попкой и грудями, нейлоновые ноги, смеющиеся иссиня-чистые глаза…

– джентльмены – моя дочь, Таня…

– что?

– ах да, знаю, я так… стар… но точно так же, как существует миф о черных с их вечно огромными елдаками, есть еще и миф о старых грязных немцах, которые никогда не прекращают ебстись. верьте во что хотите. это моя дочь Таня, так что…

– приветик, мальчики, – рассмеялась она.

тут мы все взглянули на дверь с надписью: КОМНАТА ДЛЯ ХРАНЕНИЯ ЕБЛИВОЙ МАШИНЫ.

он допил шнапс.

– так, значит… вы, мальчики, зашли ПОЕБАТЬСЯ как никогда в жизни, я?

– Папа! – сказала Таня. – неужели всегда нужно быть таким грубым?

Таня снова скрестила ноги, на сей раз задрав повыше, и я чуть не кончил.

потом профессор хлопнул еще стакан шнапса, встал и подошел к двери с надписью: КОМНАТА ДЛЯ ХРАНЕНИЯ ЕБЛИВОЙ МАШИНЫ. повернулся к нам, улыбнулся, а затем очень медленно отворил дверь, зашел внутрь и выкатил эту штуковину на какой-то больничной койке с колесиками.

совершенно ГОЛУЮ глыбу металла.

проф подкатил эту фиговину прямо к нам и замычал дурацкую песенку – вероятно, что-то из немецкого.

глыба металла с такой дырой посередине. у профессора в руке появилась масленка, он ткнул ею в дырку и давай закачивать внутрь хренову тучу масла. по ходу мыча свою безумную немецкую песенку.

он все качал и качал, потом оглянулся через плечо, сказал:

– славно, я? – и снова отвернулся, и качал себе дальше.

Индеец Майк взглянул на меня, попробовал рассмеяться, вымолвил:

– черт побери… нас опять отымели!

– ага, – ответил я, – я уже, наверное, лет пять не ебся, но будь я проклят, если засуну хуй в эту кучу свинца!

Фон Брашлиц расхохотался, подошел к шкафчику с пойлом, отыскал еще одну чекушку шнапса, начислил себе хорошенько и уселся перед нами.

– когда мы в Германии начали понимать, что война проиграна, а петля затягивается – до самой последней битвы за Берлин, – мы поняли, что война поменяла суть: подлинная драка разгорелась за то, кто побольше немецких ученых себе захапает. кто бы ни цапнул побольше, Россия или Америка, – именно они первыми доберутся до Луны, первыми до Марса… все, что угодно, сделают первыми. не знаю уж, как там на самом деле у них вышло… по количеству или в смысле научной силы мозга. знаю только, что до меня американцы добрались первыми, вытащили меня, увезли в машине, дали выпить, уперли дуло в висок, наобещали кучу, орали как ненормальные. я все подписал…

– ладно, – сказал я, – довольно истории, я все равно свою письку, свою бедную маленькую письку не собираюсь совать в эту глыбу сталепроката – или как там она у вас называется! Гитлер точно чокнутый был, если с вами нянчился. лучше б до вашей задницы первыми добрались русские! верните мне мои 20 баксов!

Фон Брашлиц рассмеялся:

– хииихииихииихи… это же всего-навсего моя маленькая шутка, найн? хиихиихиихиии!

он запихал гору свинца обратно в чулан, захлопнул дверь.

– ох, хихииихи! – и еще чуток отпил шнапса.

затем Фон Б. налил себе еще. ну он и хлещет.

– джентльмены, я – художник и изобретатель! моя ЕБЛИВАЯ МАШИНА – на самом деле моя дочь, Таня…

– опять шуточки, Фон? – спросил я.

– никаких шуточек! Таня! подойди и сядь джентльмену на колени!

Таня расхохоталась, встала, подошла и села мне на колени. ЕБЛИВАЯ МАШИНА? я не мог в это поверить! кожа как кожа – или ею казалась, – а язык, вкручиваясь мне в рот, когда мы целовались, был отнюдь не механическим, каждое движение его отличалось от прежнего, отвечало на мои.