– Ты долго странствовал, сынок, – сказал Гловер, как всегда обращаясь к молодому ремесленнику с этим ласковым словом, хотя вовсе не состоял с ним в родстве. – И, знать, немало рек повидал ты, кроме Тэя, немало красивых городов, помимо нашего Сент-Джонстона.

– Но ни одна река, ни один город и наполовину так не полюбились мне, как Тэй и Перт, да и наполовину так не стоят любви, – ответил Смит. – Уверяю вас, отец, когда я проходил Вратами Судьи и увидел наш город, раскинувшийся предо мной во всей своей красе, точно прекрасная королевна из романа, которую рыцарь находит спящей среди цветов на лесной поляне, я почувствовал себя как птица, когда она складывает усталые крылья, чтобы опуститься в свое гнездо.

– Эге! Ты, стало быть, не прочь изобразить собою поэта? – сказал Гловер. – Что ж, опять заведем наши танцы и хороводы? Наши славные рождественские песни и веселый пляс вокруг майского дерева?{46}

– Для забав еще придет пора, отец, – сказал Генри Смит. – Но пусть рев мехов и стук молота по наковальне – грубоватый аккомпанемент к песням менестреля, я другой музыкой не могу сопровождать их, раз я должен, хоть и слагаю стихи, еще и наживать добро.

– Правильно говоришь! Воистину ты мой сын, – ответил Гловер. – Вижу, тебе удалось кое-что припасти для дальней дороги?

– Наоборот, отец, во время странствия мне удалось неплохо заработать – я продал за четыреста марок свой стальной панцирь, тот, что вы у меня видели. Его взял у меня большой английский начальник, страж восточного рубежа – сэр Магнус Редмен[5], и уплатил мою цену сполна, не торгуясь, когда я дал ему ударить по панцирю со всего размаха мечом. А нищий вор из Горной Страны, когда приценивался к нему, поскупился, не давал мне и двухсот марок, хотя я положил на этот панцирь целый год труда.

– Что это ты вздрогнул, Конахар? – сказал Саймон, обращаясь, как бы между прочим, к горцу-ученику. – Пора тебе научиться делать свое дело, не прислушиваясь к тому, что говорят вокруг! Ну что тебе, если какой-то англичанин нашел дешевой вещь, которая шотландцу показалась слишком дорогой?

Конахар хотел ответить, но, подумав, потупил взгляд и постарался вернуть себе самообладание, покинувшее его, когда кузнец в пренебрежительном тоне заговорил о покупателе из Горной Страны. Генри между тем продолжал, не обращая внимания на юношу!

– А в Эдинбурге я мимоездом продал не без выгоды несколько мечей и кинжалов. Там ждут войны, и, если угодно будет Богу послать ее, мой товар оправдает свою цену. Поблагодарим святого Дунстана – он и сам занимался нашим ремеслом{47}. Словом, этот мой приятель, – тут кузнец положил руку на свой кошелек, – был, как вы знаете, довольно тощ и невзрачен четыре месяца назад, когда я пустился в путь, теперь же стал толстым и круглым, как шестинедельный поросенок.

– А этот твой дружок в кожаной одежде да с железной рукоятью – вот он висит рядышком, – он что же, все время оставался праздным? Ну-ка, мой добрый Смит, признайся по чести, сколько было у тебя драк с той поры, как ты переправился через Тэй?

– Вы обижаете меня, отец, когда задаете такой вопрос, – ответил оружейник, глянув на Кэтрин, – и подумать только, при ком! Я, правда, кую клинки, но пускать их в дело предоставляю другим. Да, да! Я редко держу в руке обнаженный меч, если только не повертываю его на своей наковальне или на точиле, и люди напрасно меня очернили перед вашей дочерью Кэтрин, наговорив, будто я, тихий, мирный горожанин Перта, – драчливый буян и задира! Пусть выйдет вперед самый храбрый из моих клеветников и повторит мне такие слова под Кинноулским холмом, да чтоб не было на поле никого, кроме нас двоих!