Преосвященный Антоний решил побороться за души рабочих. Обновляя миссионерскую работу Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной церкви, он привлек к проповедничеству студентов.

Третьекурсник Беллавин вместе со своими товарищами по воскресным дням ходил на заводы беседовать с рабочими. Открылось: пастырь без осмысленного опыта народной жизни, без житейской мудрости не соберет стада под крышу святой благодати. Беседы с рабочими были еще одной академией.

Закончив третий курс, Василий Беллавин пожил с неделю в доме отца, в Торопце, и поехал к брату Ивану, который получил место священника в Одигитриевской церкви Пошивкина погоста.

Церковь и дом батюшки стояли неподалеку от озера Жижцо. В народе говорили, что в окружности оно не меньше сорока верст. В озеро впадали реки Кудесница, Должа, Узмень и множество ручьев. Украшением Жижцо были два острова, Серебряный и Окромез.

Супруга Ивана поехала к своим родителям показать годовалого внучонка, а сам он только-только разделался с сенокосом, благо угодья причта близко, на островах.

– Я холостякую, одной ухой кормлюсь, – признался Иван. – На зорьке – на лодочку, заеду за Серебряный, у меня там свое местечко. Заводь махонькая, а рыбка клюет с аршин.

– Так уж и с аршин! – засмеялся Василий.

– Сам увидишь. Тут и судак, и щука, и налим, шарашпер…

– А это что такое?

– Род судака. Лини попадаются, лещи, язи. Плотва косяками ходит. Берега возле погоста, сам видел, песчаные, но возле леса места есть илистые, там можно и с бредешком походить.

Иванова ушица была сладка: трех судаков завалил в чугун.

Поели, помянули добрым словом Павла, поговорили о младшем Мишеньке. Мишенька по полугоду болеет. Уже четырнадцать лет, а перешел только в третий класс духовного училища.

– Ничего, выучится, – вздыхал Иван, – он вроде покрепче стал…

После обеда прилегли на полчасика, и захотелось батюшке показать брату приход. Заложили лошадку в бричку, поехали по деревенькам. Фаонь, Загорье, Михалково, Васихново, Татвужно, Парна, Вечково… Деревеньки небольшие, но избы везде стояли тесно. Зажиточных крестьян можно было по пальцам сосчитать. Их дома устроены из двух изб, соединенных сенями.

– Сколько у тебя прихожан? – спросил Василий.

– Мужского пола за шесть сотен, женского почти семь. На хуторах латыши живут, человек двадцать, но эти не мои, лютеране. Ни католиков у меня нет, ни евреев, ни раскольников. Место благополучное.

Как в детстве в вечерние застолья, принялся старший брат задавать младшему вопросики:

– А ну-ка, академик, помнишь ли, кто из праотцев самый большой долгожитель и сколько лет прожил?

– Мефушелах.

– Мафусаил!

– По-еврейски Мефушелах. «И жил Мефушелах сто восемьдесят семь лет и родил Лемеха… И было всех дней Мефушелаха девятьсот шестьдесят девять».

– А кто жил семьсот семьдесят семь лет?

– Лемех.

– Чем же тебя срезать?.. Скажи-ка мне, кто такие Елдад и Модад?

Василий сдвинул брови и развел руки:

– Не помню.

– Двое из семидесяти старейшин израилевских…

– А! Их Моисей не поставил к скинии, но они пророчествовали… Это в «Числах». Там еще про перепелов, которых Господь принес от моря… «Мясо еще было в зубах их и не было еще съедено, как гнев Господень возгорелся на народ, и поразил Господь народ весьма великою язвою».

– Ты все наизусть шпаришь!

– Я это место в курсовом сочинении цитировал.

Иван принялся расспрашивать об академии, а сам подводил брата к тому, чтоб поделился планами на будущее.

– Расторопные, знаю, студентами постриг принимают… Ученому монашеству о перспективах и думать не надо, само собой все делается; сначала преподаватели, потом инспекторы, ректоры, а там и архиереи.