В словах Антония не было ни нарочитой занимательности, ни молниеподобных откровений, привлекало иное: каждое положение казалось истиной, которую нужно принять, сохранить, а главное – следовать ей.

Говоря о достоинствах проповеди, Антоний находил, что «содержание, конечно, важнее формы, но одно без другого недостаточно. Произведения, в которых форма составляет главное – произведения искусственные, недостойные проповеди как возвещения Божественной истины. Христиански чистое и достойное содержание без приличной формы говорит о недостаточно благоговейном отношении к высоте этого содержания. Достоинство совершеннейшего христианского красноречия поэтому должно быть приписываемо тем проповедям, которые соединяют в себе оба эти качества – чистоту веры с достойною формой».

О проповедях Христа Антоний говорил просто, без мистического тумана. Цель проповедей, препятствия к достижению цели, успех, причины успеха. А раскрывая свойства Божественного Слова, выделял выбор материи, основанный на практической жизни, употребление Священного Писания и притч; раскрывая способ доказательств, указывал на форму речей Христа.

С первой же лекции гомилетика стала любимой наукой.

Все с нетерпением ждали, как профессор Антоний оценит ораторскую деятельность Оригена.

Ученик неоплатоника Аммония Сакка Ориген возглавлял христианскую катехетическую школу в Александрии, а потом в Кесарии. Дал развитие всех теологических направлений, почитал свою систему ортодоксальной, но через полтора столетия ортодоксальность великого экзегетика была поставлена под сомнение, а в 553 году Вселенский Собор осудил Оригена.

Антоний, оценивая аллегорический метод истолкования Библии (буквальное истолкование Ориген называл Лотовою женой, превращенной в соляной столб), сказал без оговорок:

– Его беседы, или гомилии… составляют драгоценное сокровище для церковного витийства, давая нам возможность оценить его ораторский талант, и, кроме того, сообщают верное понятие о форме и характере евангельской проповеди в третьем веке… А как нам, грешным, не восхититься благоразумной, хотя и огорчительной скромности Оригена, который позволил записать свои проповеди только в пору зрелой мудрости, после шестидесяти лет?

Говоря о временах седой древности, профессор Антоний не забывал вернуть своих слушателей в нынешний день.

– Разве это не прискорбно, – обращался он к студентам, – что правильное, постоянное и методичное изъяснение Евангелия не составляет более обычаев, приемов современного проповедничества?

– То правда, – соглашался профессор с критиками, – краткость и сжатость не были принадлежностью Оригена, но зато его речь была обильна и ясна… Феофил Александрийский называет его ваятелем слов, но, очевидно, подобные суждения страшно преувеличены. Ориген никогда не говорит из пустого удовольствия говорить, и каждое его сочинение имеет великую силу.

Слушая Антония, студент Беллавин рисовал себе мир, в котором жил неистовый аскет, неутомимый проповедник. Сохранилась малая часть его гомелий, числом в две тысячи! То было время всемирной христианской надежды на скорое преображение человеческой природы, время бестрепетной веры. Будет ли у России когда-нибудь свой Ориген? Можно ли поднять русский народ словом, поднять и повести на делание блага всему миру и самим себе? Было ли, будет ли в истории такое, чтоб на причастие, на покаяние пришел весь народ и преобразил себя?

– Беллавин, вы где-то далеко. – Профессор стоял перед студентом.

Вспыхнул, встал:

– Простите меня, профессор. Я думал о том – родится ли когда-нибудь в России свой Ориген. Возможно ли покаяние всего народа… Но я, думая о своем, слушал вас.