Парень с зелеными волосами, брутальный бородатый бариста и девочка с пирсингом на губе направились к лестнице. К лифту не стоило и подходить: он и в лучшие времена редко работал, а теперь, в дневное время, электричество вообще отключали. Действовал режим экономии – готовились к Неделе ненависти.

На каждой площадке со стены глядело все то же лицо. Портрет был выполнен так, что, куда бы ты ни стал, глаза тебя не отпускали.

«БОЛЬШОЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ», – гласила подпись.

– Я считаю, интеллигентный человек должен сочувствовать быдлу, – сказала Настик. – Интеллигент живет в мире, который придумал сам для себя. Реальный мир, где все по правде. А быдло живет в мире, который для него выдумывает нейросеть. Это ведь ужасно. Это ведь не жизнь.

Катюсенька пожала плечами.

– Это в принципе ужасно, и мы, наверное, должны… Но быдло само виновато, раз не может отличить правду от подделки. Да оно и не считает это проблемой. В силу нехватки мозгов.

– Но ведь миссия интеллигента – создавать новые смыслы и…

– Только не для быдла! При чем тут оно вообще? Мы с ним не пересекаемся. Оно если и потребляет что-то сделанное нами, то одну упаковку. Жует фантики от наших конфет ручной лепки.

– Ну, не знаю. – Настик потупилась и заглянула в свой полупустой бокал с модным коктейлем модной тусклой расцветки.

Вечно у Настика бокал наполовину пуст, и вечно она твердит, что мы должны кому-то сочувствовать.

А кто нам посочувствует, непонятно, думал Шуша. Нет, было время, когда нашей драмой прониклись если не все, то многие. И помогали русским от чистого сердца. А потом мы надоели.

– Быдло никогда не хотело, чтобы ему сделали красиво – только красивенько. Верно, Шуша? – позвала Катюсенька. – Подтверди как искусствовед.

Шуша глядел в стеклянную стену ресторана и думал, как ему осточертели эти пустые умные разговоры, эти глупые русские еврейки, этот мутный нерусский город, и вот это вот все.

За стеной было влажное марево, в нем дрожал и мутился Тайбей. Казалось, столица Тайваня вот-вот расплавится и стечет в океан. Атмосфера здесь уже не такая убитая, как раньше, когда летом по улице ходили в масках, задыхаясь от смога, но климат побороть невозможно. Потный город летом и промозглый зимой.

Не так отвратительно, как в Питере, но вовсе не рай.

На душе у Шуши было не лучше, чем там, за стеной, он тоже плавился и плыл. Всю жизнь плыл по течению – и вот, приплыл. И болтайся тут, как навоз в проруби. Скоро тебя выловят и выкинут.

Будь Шуша не навоз, он бы сейчас заказал стакан водки, хлопнул залпом по-нашему, по-русски, а затем, цинично не расплатившись по счету, потому что все равно денег нет, разбежался как следует – и пробил головой стекло. Вылетел с тридцать третьего этажа и улетел. Туда, где нет всего этого. Туда, где человека уважают по умолчанию, раз он человек, где не заставляют притворяться и прогибаться, не принуждают, не вынуждают, не мучают. Где всем пофигу, кто ты. Где свобода.

Надо было в свое время не поддаться панике и не рвануть куда попроще, а любой ценой пролезть в Америку. Да, пришлось бы там мыть туалеты. Зато в свободной стране. Где ты можешь делать что хочешь, даже мыть туалеты, даже нелегально. А здесь тебе фиг дадут в руки швабру. Не положено. Не имеешь права.

Фашисты косоглазые.

– Алё, эксперт! – позвала Катюсенька. – Заснул?

– В первую очередь, милые барышни, интеллигентный человек не будет употреблять слово «быдло», – сказал Шуша.

– Ишь ты, – поразилась Катюсенька. – Шуша, я тебя спросила как искусствоведа, а не этого… Розенталера.