— На моей памяти впервые, — улыбается она.

— А почему я голый? — заглядываю под плед. — И болит всё, точно меня били.

— Тебе надо выспаться! — девушка касается моего лица, и я вздрагиваю от боли. — К утру отёк немного спадёт. Сейчас таблетку принесу.

Да у меня жена и правда ангел! Я ещё не сказал, что у меня голова раскалывается, а она уже за таблеткой побежала. Провожаю взглядом шуструю кроху и силюсь вспомнить её имя. Потираю плечо — иголки царапаются. Взгляд мой падает на ёлочную игрушку. Вдох застревает в груди. Мы все не красавцы в отражении новогодних украшений, но я просто чудовище.

— Мать моя женщина! — хриплю, касаясь лица и вновь вздрагивая от боли.

— Чего так высокопарно? — старушенция отвлекается от ботоксных лиц на экране. — Можно просто мама Шура.

Сколько же мне лет, если я её сын? Некрасиво спрашивать у женщины возраст, но я с бодуна похоже нашёл ещё более непростительный вариант:

— Мама… Шура… А ты меня во сколько понесла?

— Ты что, правда ничего не помнишь? — качает она головой.

— Этот момент точно нет, — оправдываюсь и вновь залипаю на своё отражение в ёлочной игрушке. Буро-малиновое месиво с огромным носом и заплывшими глазками. — А что с моим лицом?

Входит девушка, садится возле меня на пушистый ковёр и протягивает стакан и таблетку.

— Выпей, пожалуйста.

Таблетка с трудом проваливается в иссохшее горло. Опустошаю стакан и утираю рукой рот.

— Трындец!

— Да?

— Э… Я просто так сказал. Тебя как зовут-то?

— Кира…

Раздаётся плач младенца, и Кира срывается с места. У нас ещё и дети есть. Обессиленно падаю на подушку. Потолок плывёт перед глазами, пение Баскова смешивается с плачем моего ребёнка. Очередное неприятное открытие. Баскова помню, а малыша своего — нет.

— Кира, — кричит маманя. — Неси сюда Булочку. Это ведь её первый Новый год.

Стыдно-то как. Нажрался, что семьи своей не помню. Входит Кира, качая малыша в розовой пижаме. Флисовые заячьи уши свисают с руки Киры.

— Сколько нашей дочери? — спрашиваю слабым голосом.

Кира замирает, с удивлением глядя на меня.

— Ну не помню я ничего! — в очередной раз приходится оправдываться.

— Три месяца, — вздыхает Кира. — Хочешь на неё взглянуть?

— Давай, может вспомню что, — приподнимаюсь на локте.

Кира вновь садится рядом. Девуля на её руках отчаянно насасывает соску. Голубые глаза-пуговицы смотрят на меня с хитрым прищуром. Не боится меня. Скорее, смотрит с любопытством.

— Она голодная, что ли?

— Да, сейчас буду кормить. Нравится Булочка? — Кира смотрит на меня с такой нежностью, что я бы их сейчас обеих расцеловал.

— Нравится! Давай корми дочу!

Кира смущается и просит меня:

— Только ты отвернись.

— Здрасьте приехали!

Кира садится в кресло и пытается развернуться, чтобы я не увидел, как она кормит. Что за детский сад? Обвожу глазами комнату в поисках семейных фотографий, но на полке, рядом с телевизором, стоит только портрет Булочки. Правда моя внешность многое объясняет. Такую рожу только в отделении полиции вывешивать. На доске «Внимание, розыск». Мне кажется я впервые в этой комнате. Иначе давно затеял бы здесь ремонт. По одной стене дешёвые обои начали отклеиваться на стыках, люстра горит наполовину, занавески чистенькие, но фасон наверняка ещё с Шуриной молодости. На подоконнике цветы в горшках и клетка с рыжим хомяком. Скачет у решётки как заведённый. То ли просится на руки, то ли пляшет под Баскова. Бедненько, но весело.

— Может пошамаешь чего, болезный? — маманя, дождавшись рекламы, встаёт из-за стола.

— От одной мысли о еде плохо, — подавляю приступ тошноты.