— Бедные мои овечки… — голос мой снижается до писка, — лить мне слезы теперь у бурной речки…

Резко притормаживают, огрызаются друг на друга. Шерсть дыбом, глаза горят и слюни ручьем текут их пасти. В них нет ни тени человека.

Клацают зубищами, пригибают лобастые головы к траве, готовясь к прыжку, и я оголяю плечи, покраснев до кончиков ушей.

Я не хочу, чтобы меня сейчас сожрали два обезумевших зверя, у которых вместо мозгов — кипящий кисель.

— Было у меня десять овечек, но не осталось ни одной…

Зажмуриваюсь, когда они прыгают, но они пролетают мимо с двух сторон, коснувшись меня пушистыми боками.

Оглядываюсь:

— Бурная речка примет мои слезы…

Раздаются в плечах, встают на задние лапы и под белой шерстью раздуваются мышцы. Тяжело дышат, пускают слюни и утробно рычат, вглядываясь в мои глаза.

— Кинусь в речку…

— Зачем? — Анрей скалит клыки, и от его вопроса у меня кишки скручиваются от страха.

— В речку зачем? — присоединяется к нему Эрвин.

— Я не знаю.

— Неправильный ответ, — Анрей хрустит шейными позвонками.

И братьев вновь тянет к земле, и взгляд тупеет под жаждой крови.

— Ладно! Я знаю! — вскидываю руку.

Волчьи глаза немного проясняются. Щурятся и тихо порыкивают, ожидая ответа.

— Пастушке грустно и страшно, — шепчу я. — Она всех овец потеряла. Целых десять штук. А это не шутки. Вот и решила сигануть в речку.

Из влажных волчьих носов Анрея и Эрвина стекает ручейками алая кровь. Они тяжело дышат, мышцы простреливают судороги.

— Продолжай, — хрипит Эрвин.

— Наверное, она их любила, — шепчу я. — И ей жалко овечек, которые были когда-то ягнятами, а ягнята очень милые и ласковые. Они любят, когда их гладят…

Мне надо удержать на себе внимание Эрвина и Анрея и вытянуть их из плена животной ярости. Протягиваю ладони к их уродливым мордам. Простынь сползает на траву.

Рычат с тихим предостережением. Медленно выдыхаю и касаюсь их шерстистых щек.

— Тише…

Одергиваю руки, когда они во вспышке ярости вздрагивают, огрызаются и хотят цапнуть меня. Отпрыгивают от меня взъерошенными волками, урчат, накидываются друг на друга и кружат вокруг меня, раскрыв пасти, их которых тянется кровавая слюна.

— Вы даже знать не знали тех, к кому бежали, — тихо говорю я, — ни разу не видели.

Бросаются ко мне белыми тенями, но резко меняют направление, будто их кто-то дернул за поводки в сторону. Спотыкаются, потеряв равновесие, и падают. Их бока тяжело вздымаются под хриплые выдохи.

Закрывают глаза.

Умирают.

Они умирают!

Лес стих, прислушиваясь в их дыхание.

— Пирожные! — взвизгиваю я, сжимая кулаки. — Я обещала вам пирожные! И никто из нас не отказывался от сделки! И вы дали слово их съесть! И его принял Лес!

20. Глава 20. Вот мерзавка

— Нет! — кидаюсь к Анрею и Эрвину. — Нет!

Кровь и в их ушах, и в уголках их мутных глаз. Глухо рычат, срываясь на всхрипы, когда я их трясу.

— Слово Альф — закон! — в отчаянии кричу я. — Мне не было сказано о смерти! Не смейте!

Лес ждет.

— Не смей! — хватаю за уши сначала Эрвина, вглядываясь в его морду потом Анрея. — Не смей! Мы не закрыли сделку!

Меня бьет крупной дрожью, и мне остается только кричать в бессилии перед жестокостью Леса и Луны. Вот от любви не умирают! Да, она делает больно, но она не убивает, как эта гадкая Истинность!

Анрея и Эрвина пробивают судороги, и я вою в отчаянии, накрыв лицо руками.

— Умоляю… заклинаю… Отец наш Солнцеликий… Они же и твои дети… Они и под твоим светом ходят… Без твоего Света и Леса не было… Не дай им умереть, — поднимаю лицо к солнцу, что выжигает глаза, но я не смыкаю веки, — защити их, если Мать луна не в силах этого сделать…