— Такова любовь салигияра. Они делают лишь то, что нужно, чего требует долг. А не то, чего хотят сами, — поясняет она.

— Чушь! Он обнимал меня! Там, в камере. Котёнком звал.

Она вздыхает.

— Леди Дьюилли, лучше сразу выбросьте из головы все романтические фантазии, если речь идёт о служителях Пресветлой S.A.L.I.G.I.A. Он просто считал ваше желание и посчитал это нужным для вас в тот момент.

— И хорошо, что посчитал, — чуть успокаиваюсь, хотя по-прежнему трясёт и немного мутит, — да, было нужно. А теперь он… Они…

Глотаю свои жуткие предположения вперемешку со слезами.

— Он жив. Салигияра так просто не убить. Они ведь не совсем люди. Вернее, рождаются вполне обычными, только с отметиной на правой руке — цветок лилии. А уже на втором году обучения в школе при Эскориале, когда рука в первый раз загорается, им вставляют в голову, вот здесь, — трогает затылок, — пластинку. Там всё записано. И с той поры они живут по записанному там.

Мотаю головой, тру глаза. Дышу несколько раз глубоко и, окончательно унявшись, наконец соображаю: их просто-напросто чипуют! Как животных! Лишают воли, выбора и желаний. И фраза — «делают, что нужно, а не что хотят» — окрашивается весьма зловеще. В пурпурно-чёрный — тьма и кровь.

— Во сколько лет им ставят пластины?

— В двенадцать. Это торжественная церемония. Приглашают родителей. Посвящение в салигияры. А в пятнадцать они впервые превращаются в драконов...

Её голос тускл и бесстрастен, взгляд обращён в себя.

— Откуда вы столько о них знаете? — со спокойствием возвращается и моё любопытство.

— Мой сын был салигияром.

Она встаёт, поджимает губы, показывая всем видом, что другие вопросы — неуместны и бестактны.

— Давайте я помогу вам одеться, — только сейчас замечаю гору вещей, сваленную на перевёрнутый стол, — и нам пора возвращаться.

— Но куда? Поместье отца же всё в… во грехе.

— Его уже очистили. Можно жить, не боясь.

Платье зелёное, ткань напоминает шёлк. Я в нём похожа на фарфоровых кукол, что продают в сувенирных магазинах. Особенно то, что довершают мой туалет строгая причёска и кокетливая чёрная шляпка, украшенная, правда, ни цветами и перьями, а шестерёнками, циферблатом и другими техническими штучками. Она идёт к бархотке с переливающимися изумрудными искрами камешком.

Веллингтон закрепляет её у меня на шее и поворачивает к зеркалу (откуда оно здесь? Почему я не увидела, когда громила).

— Вы прекрасны, миледи.

Ей виднее, но в своём мире я — серая мышка, не в пример той же Маше.

Камешек немного жжётся, трогаю и слышу пульсацию. Живой?

— Это — зерно сильфиды. Ваш жених просил меня передать. Вы должны доносить его до совершеннолетия. Потом сильфида прорастёт в вас, и вы станете ею.

— Прорастёт? — повторяю, запинаясь. — Как это?

— Поймёте потом.

— Я не хочу, чтобы в меня что-то прорастало.

Пытаюсь сорвать, но получаю удар, как электричеством. Пора уже понять, что в этом мире твоего желания не спрашивают и карают, если ослушался.

Злюсь и хочу выть от беспомощности.

Наставница велит следовать за собой. На лестнице — многими ступенями сбегающей к мостовой — останавливаюсь и оглядываюсь. Экориал недоволен и насуплен, как оскорблённый пуританин. Двустворчатая дверь — возмущённо открытый рот. Он грозно низвергает проклятия на головы грешников. Хранитель порядка и благочиния.

Покинув его серые стены, дышится легче. И пусть небо нынче угрюмо и задёрнуло занавески туч, чувствую себя куда лучше.

На мгновенье, пока память не подсовывает бьющегося в синем пламени Бэзила.

Хорошо, госпожа Веллингтон успевает подхватить и ведёт к машине, что пыхтит трубами внизу.