Мой спаситель, пыхтя, плюхается рядом. И к нам, с переднего сидения оборачивается парень. Ничё такой, только зеньки шалые, горят. И патлы дыборем, белые.

— А ты не врал, Филка, она реально клёвая!

— Некогда, Макс, гони.

И колымага рвёт с места.

Е-ху.

Баба Кора всегда тыкала, что во фразе — завтра будет лучше чем вчера — главное — завтра будет.

И теперь это чувствую. Всем туловищем. Завтра будет. И будут все. Всё-таки я везучая.

— Филка, — вовремя приходит, как наш рулевой толстого назвал, — а тут есть, где это, — тяну за волосину, — сменить?

— Причёску, что ли?

Киваю. Вроде так, причёска.

— Знаешь, мне у Маши эта нравилась.

— Но ты сам вякнул же: ты не она.

— Эт точно, — как-то невесело соглашается толстый. — Совсем. И я, кстати, Фил, Филипп Маркович Пешкин, если что.

Не буду препираться, потому что мне хорошо.

— Вы все тут по три имени говорите?

— По три имени?

— Ну да, как ты сейчас. Меня тоже называли Марией Юрьевной Смирновой. Это очень длинно же!

Он жмёт плечами.

— Поэтому разрешаю звать Филом, — и суётся через меня вперёд. — Макс, у парикмахерской, где Алёнка моя, притормози.

— Ты уверен? А вдруг уже ищут?

— Поэтому и везу к Алёне. Она в такой дыре, что клиенты записавшиеся с трудом находят. И телефона там нет. И камер.

— Замётано, чувак.

Пялюсь в окно. Бегут и машут ветками деревья. Уже все жёлтые. Ненавижу осень, тошнит от желтизны и кости ноют на дождь. Кое-где из-за деревьев высовываются дома. Здесь они похожи на фиф, что вышли к дороге на караван поглазеть. Такие ровненькие все, что писец просто. И цветы. И оградки.

И когда врубаюсь, что к чему, куда девается вся хорошесть у меня внутри. Только злобное — вот же гады! — и остаётся. Потому что так! Они тут жируют. Особенно некоторые — кошусь на кой-кого. Сидит, рожа довольная. Пузо выкатил! А наши там загибаются в холщинах. Где любой ветер-дождь — и всё! Приехали! Колымаги у наших убитые. Грохочут так, что земля дрожит. Танцы с бубном пляшешь возле синтезатора, чтобы ещё чуток протянул, чтобы жрать было.

А тут!

Но мы доберёмся сюда. Ух, доберёмся!

И я им припомню! Тем, кто меня, правильную, кинул в мир покорёженных.

Лично порешу каждого грёбанного спящего и их приблудников. Зуб даю!

Колымага тормозит.

— Прибыли, — доносится с первого сидения, — дальше сами.

Фил выползает, пожимает руку Максу, а я вылезаю сама. Макс лыбится мне и показывает палец вверх.

— Очень клёвая чика, братуха. И как только запала на тебя?

Фил фыркает.

«Баклажан» Макса уносится — шурх и нету! Быстрый, тихий. Гилю бы такой! Нас бы с Тотошкой и бабу Кору возил.

И снова накатывает тёплое, потому что про своих. Надо тут всё разнюхать, но осторожно, и валить. Валить к ним. Поднимать всех. Теперь знаю, куда. Хорошо, что толстый Фил со мной. Будет проще.

И лишь теперь оглядываюсь. Дома — высокие опять, но не до неба. Однообразные, серые, как коробки. И дерево возле нас — голое уже и в печали. Окраина. Они всегда выглядят так. Только у нас ещё и с Разрухами.

— Пойдём, — Фил ныряет в подвал. Иду следом. Ступени крутые. А видно-то не ахти, хотя день. Но я в Подземельях Шильды жила, как кошка зоркая.

А Фил спотыкается, чертыхается. Смешной. Трудно такого считать врагом.

Свет в помещении яркий. По зенькам хрясь, взываю и сажусь на пол. Фил подбегает, тянет вверх:

— Ты в порядке?

— Вроде, — отпускает, поэтому встаю. И вижу юницу. Она толста. Похожа на Фила, нос курносый, кругом веснушки. И какая-то прифигевшая. Стоит, резалки вниз, в фартуке.

— Фиииииииил, — выдаёт она, — это и есть Маша?

— Почти.

— Ну ты дал! Никогда бы не поверила. Да она же — супер-модель!