– Яловая, а какого сына родила, – огрызнулся калика. – Мир перевернул! А эта все безукоризненность берегла. И добереглась. Хоть краше не было, но говорили о других, восхищались другими. Сам знаешь, яблочным цветом любуемся по весне, но ждем яблок… Она сильнее самого Ареса, но славили других… Так и прожила пустоцветом. То бишь девственницей.

– Гм… ага… – пробормотал Томас. Он смутно догадывался, о ком это калика. Волосы на затылке начали приподниматься. – Так детей… гм… и не было?

– Ни одного, – ответил калика с горечью, – а как я только не улещивал! Эх… сколько будешь сидеть? Скалу просидишь.

Не дожидаясь, когда Томас возденет себя, прямо из лежачего положения оказался на ногах, изогнувшись в спине, как гадкая кошка, что помощница черта, подхватил посох и побрел себе, страждущий за человечество. Томас поспешно поднялся, сперва на четвереньки, чуть было не пошел в этой позе – совсем не позор для рыцаря ходить как лев, – но руки больно коротки, а зад высоковат, тоже подхватил меч, щит не снимал, и снова скала поплыла справа, а каменная тропка пошла круто вздыматься выше и выше.

Калика поджидал его в узком месте, помог перебраться через завал, а Томас сказал, не сдержавшись:

– Не печалься. Мы все упускаем какие-то возможности. У нас это зовется остроумием на лестнице.

– А у нас «после драки кулаками…». Да ладно, чего других винить? Сам сплоховал. Сдуру подарил ей свой браслет с левой руки! Мол, на ее тонкий стан. Она надела вместо пояса, гордилась. А потом сообразила, что ежели забрюхатеть – какой там браслет, разве что обруч для бочки подойдет…

Перед глазами Томаса замедленными рывками уходила вниз покрытая каплями его пота, как дерево грибами, гранитная стена. Он прижимался щекой так, что обдирал кожу. Калику боялся и слушать, это хуже, чем опустить голову и посмотреть вниз. Такие бездны раскрываются, что уже не оторопь берет, руки-ноги немеют.

– А может, дозналась, что подруг обрюхатил раньше? – доносился рассудительный голос. – Эх, эта безрассудная молодость!.. Знать бы где упасть, соломку бы подстелил. У подруг ни кожи ни рожи, только и того, что все сорок стерегли сад с молодильными яблоками…

Голос отдалился, затих. Томас рискнул воздеть взор. Подошвы из свиной кожи как раз исчезли наверху за краем. Карабкается, язычник проклятый, гореть ему в огне, как муха по стене. Это ж какое племя вышло из того сада, спросить при случае. Только не здесь, тут пошатнись – враз уподобишься гордым орлам, сложившим крылья. А пошатнешься точно, когда ответит!

Что-то хрипело, рычало, он дважды хватался за меч, пока сообразил, что сам дышит как Змей, что из поднебесья рухнул брюхом на эти скалы. Невольно вспомнилось раннее детство, когда он с отцом зимой шел через перевал. Ему тогда было лет восемь, если не семь. Ночь застала в пути. Легли прямо на снег. Он тогда скатал ком снега, положил под голову. Отец увидел, пинком выбил из-под головы: «Не разнеживайся, сынок!» Теперь он снова ощутил себя тем же изнеженным ребенком, ибо на взгляд калики, оказывается, спать можно не только на камнях, не снимая доспехов, но и стоя как конь, разве что прислонившись к скале, а то и вовсе на ходу.

Он шел как в забытьи, заставляя себя переставлять ноги, хвататься за выступы скал, держаться, идти, не плакать и не выть от усталости и боли в растертых подошвах. Впереди то расплывалось мутное пятно: серое посредине, красное сверху, то исчезало. Наконец начало увеличиваться, словно калика остановился, ждал. Томас вяло позвал:

– Сэр калика!