– Лиз?

– Минуточку. С вами хочет поговорить Эрнест. Потом не кладите трубку. Есть срочное сообщение от мистера Зиглера.

– Привет, привет, где бы ты ни болтался. Не могу выразить словами, что здесь было, – общая тревога, человек за бортом, Лиз в одну ночь поседела, ищем здесь, ищем там…

– Меня не было всего-то два дня.

– Что я и говорил. Дайте, говорю, бедняге достать зубную щетку. Но ты их знаешь – не позволят побыть одному и пяти минут. А теперь хочешь хорошую новость?

– Всегда готов.

– Музыкант, который приходил смотреть дом, – ужасный человечишка, буквально запеленутый в кожу, – словом, дает очень хорошую цену при условии, что сможет въехать в следующем месяце.

– Хоть завтра, был бы чек в порядке. Сколько он дает?

– На сотню тысяч ниже запрошенного.

– Два миллиона четыреста?

– Включая кровать. Он в восторге от кровати. Думаю, воображает, как он…

– Могу представить. О’кей. Скажи агентам, пускай оформляют.

– Займусь сейчас же. Передаю трубку Лиз, а то она уже корчит мне рожи. Гуляй. Не занимайся тем, чего бы не стал делать я.

– Боюсь, что вы не обрадуетесь, – сообщила Лиз, – но мистер Зиглер просит вас немедля вернуться в Лондон. Завтра здесь по пути в Нью-Йорк остановится президент фирмы Моргана, и мистер Зиглер полагает…

– Знаю, что полагает мистер Зиглер, – прервал ее Саймон. – Он полагает, что надо пожать лапу президенту.

– Именно. Извините, но он очень разволновался, узнав, что вы уехали.

Саймон выглянул в окно. Солнце касалось верхушек оливковых деревьев, окрашивая листья в серебристо-зеленые тона. Дальше виднелись размытые маревом очертания Люберона. В тихом вечернем воздухе раздался всплеск воды – кто-то нырнул в бассейн.

– Лиз, даже понимая, что у мистера Зиглера может случиться сердечный приступ, я все же намерен остаться здесь.

– Хотите, чтобы я ему передала это?

– Нет, лучше позвоню ему сам, – вздохнул Саймон. – Не беспокойся. Я скоро перезвоню.

Он положил трубку и впервые за весь день поглядел на часы. Черт бы побрал этого Зиглера! Сбросив ботинки, вызвал Нью-Йорк.

Голос Зиглера повторяло слабое эхо, и Саймон был уверен, что тот переключился на динамик. Он любил орать, расхаживая взад и вперед. Саймона же это страшно раздражало.

– Боб, скажи мне одну вещь. Твоя секретарша с тобой?

– Конечно. Здесь, рядом. А что?

– Ты все еще пытаешься ее трахнуть?

– О, черт! – Последовало молчание, потом раздался щелчок: Зиглер выключил динамик и взял трубку. Голос стал слышнее. – Ничего себе шуточки, черт бы тебя побрал!

– Теперь слышу тебя лучше. Что там за паника?

– Завтра в Лондон прилетает клиент, который стоит тридцать миллионов долларов, а ты болтаешься во Франции. И это ты называешь бизнесом?

– Я называю это отпуском, Боб. Вспоминаешь об отпуске?

– Клал я на отпуск. Укладывай чемодан.

– Никуда я не поеду. Все, что он хочет, так это чтобы с ним поужинали и немножко перед ним полебезили. Джордан вполне с этим справится.

– Не верю своим ушам. Тридцать миллионов долларов, а ты, черт побери, не можешь на один день оторвать свою задницу.

– Тебе, как и мне, хорошо известно, что мы твердо стоим на ногах и нет никакой необходимости всякий раз устраивать цирк, когда в Лондоне проездом останавливается какой-нибудь клиент. В конце-то концов, я возглавляю рекламное агентство, а не контору по найму спутниц.

– Вот что я тебе скажу: оттуда, где ты торчишь, ты ни хрена не возглавляешь.

– Я не еду, Боб.

– Тогда поеду я.

Линия замолчала. Саймон почувствовал огромное удовлетворение. Годами при виде клиента по привычке рекламного агента ему приходилось вытягиваться по струнке и следовать процедуре, неправильно называемой гостеприимством, развлечением. Ничего подобного. Это был тяжелый труд с ножом и вилкой в руках, к тому же надо было притворяться, что тебе это страшно интересно. За одним-двумя исключениями люди, с которыми Саймону пришлось провести большую часть жизни, ему до смерти надоели. Некоторых из них, бандитов из крупных корпораций, использовавших средства на рекламу в качестве наступательного оружия, он просто презирал. Но они ему платили. И он стал испытывать отвращение к их деньгам. Что он – устал и размяк? Или же, наоборот, взрослеет?