Окно выходило точно на юг, в сторону широкой плоской равнины, кончающейся у подножия Люберона, милях в пяти. В косых лучах заходящего солнца в складках гор залегли глубокие тени, резко контрастирующие со светлой серовато-лиловой дымкой освещенных участков скал и зеленью сосен и дубов. Внизу, в долине, тянулись аккуратные ряды виноградников, прерываемые словно врисованными в четко выписанный пейзаж беспорядочно разбросанными постройками ферм. По черной ленте дороги беззвучно двигался ярко-желтый, словно игрушечный, трактор. Все остальное замерло.

– Месье?

Саймон оглянулся и увидел за стойкой девушку. Улыбнулся, вспомнив, что говорил Мюра, и заказал пастис. Вот она, в точности соответствующая его описанию, – кроткая, как налитое яблочко, смуглая, темноглазая юная жительница Прованса. Она потянулась за бутылкой, и Саймон увидел, как под кожей обнаженных рук переливаются мышцы. Мюра был бы уже за стойкой с бутоном розы в зубах.

– Мерси, мадемуазель.

Саймон добавил в стакан воды и вышел наружу. Интересно, что он с удовольствием пил пастис в жару на юге Франции и не притрагивался к нему в других местах. Он вспомнил, что как-то раз заказал его в «Коннауте», но это было совсем не то. Однако здесь он был идеален – душистый, терпкий, шибающий в голову. Сделав глоток, он задумался над непривычным для него положением.

Ни машины, ни зарезервированного номера в гостинице и, судя по деревне, вообще никакой гостиницы. Ни Лиз, ни Эрнеста. Он был предоставлен самому себе, отрезан от людей, в обычных условиях бравших на себя его повседневные заботы. Но, к своему удивлению, он обнаружил, что ему все это нравится. Нравится своей новизной. Один в чужой глуши, голодный – правда, с туго набитым пятисотфранковыми купюрами бумажником. Вряд ли ему грозит крупная катастрофа. Во всяком случае, невозможно предаваться унынию, глядя на увлеченно катающих шары, смеющихся и спорящих стариков.

Появившаяся в дверях девушка, заметив, что стакан пуст, раскованной, ленивой походкой, какой ходят живущие под солнцем южане, подошла к столику:

– Un autre?[22]

– Merci.

Улыбнувшись ему, она удалилась, лениво покачивая бедрами под короткой ситцевой юбкой и мягко шлепая стоптанными сандалиями. Интересно, какой она станет через двадцать лет, не превратится ли персик в вяленый чернослив.

Когда она вернулась, Саймон спросил, где можно переночевать.

Она изобразила классическую французскую гримасу – подняла брови и выпятила губы. Мадам Дюфур пускала на ночлег, но до Пасхи там никого не будет. Отели есть в Горде. Она махнула загорелой рукой куда-то на запад, словно Горд находился где-то на краю цивилизации, в тысяче миль отсюда.

Дело в том, сказал Саймон, что ему не на чем добраться до Горда.

– Ah bon. – Прикусив губу белыми зубами, девушка на секунду задумалась. – Attends. Je vais chercher maman[23].

Саймон слышал, как она зовет мать, затем последовал громкий оживленный разговор, из которого он не понял ни слова.

Появилась мамаша, необъятных размеров женщина в цветастом платье и домашних шлепанцах. Следом шла девушка. Мама одарила Саймона ослепительной улыбкой, блеснув золотыми зубами, оттенявшими пушок над верхней губой.

Она опустилась рядом с Саймоном, заполнив собой весь стул, и наклонилась к нему, излучая доброжелательность и аромат чеснока. Ничто еще не потеряно, заявила она. Месье не придется ночевать под деревом на деревенской площади. Над кафе имеется комнатка, pas grand’chose[24], но чистая. Месье может остановиться там, а поскольку в деревне нет ресторана, он может питаться с ними, по-семейному. Триста франков, включая пользование семейным душем. Voilà. Решено.