«Великое сие намерение исполнить нет совсем иного способа, как завести воспитательные училища для обоего пола детей, которых принимать отнюдь не старее как по пятому и шестому году. Излишне было бы доказывать, как в те самые годы начинает дитя приходить в сознание из неведения, а еще нерассудительнее верить, якобы по прошествии сих лет еще можно было поправить в человеке худой нрав, чем он заразился, и, поправляя его, те правила добродетели твердо в сердце его вкоренять, кои ему иметь было потребно. И так о воспитании юношества пещися должно неусыпными трудами, начиная, как выше сказано, от пятого и шестого до осьмнадцати и двадцати лет безвыходного в училище пребывания. Во все же то время не иметь ни малейшего с другими сообщения, так что и самые близкие сродники хотя и могут их видеть в назначенные дни, но не иначе как в самом училище и в присутствии их начальников. Ибо неоспоримо, что частое с людьми без разбору обхождение вне и внутрь оного весьма вредительно, а иначе во время воспитания такого юношества, которое долженствует непрестанно взирать на подаваемые примеры и образцы добродетели».
Итак, прежде всего перед воспитателями – живая статуя, пока без всякого содержания. Дитя поступает в школу, прежде чем начинает приходить сознание. Воспитание должно сформировать из него идеального гражданина. Чтобы воспитание могло исполнить свою задачу без всякой помехи, устраняются все посторонние влияния, не исключая и родной семьи. Если древняя русская школа сливалась с семьей, то новая школа, стремясь опираться на естественные законы, сообразоваться с разумом и самой натурой, начинает дело воспитания совсем неестественным фактом – разрывает насильственно всякую связь с семьей!
Так как перед воспитателями стоит прежде всего живая статуя, но без всякого содержания, то от воспитания уже зависит, чем она будет наполнена. Для этого школа должна прежде всего «удалять от слуха и зрения все то, что хоть тень порока имеет».
Если в древнерусской школе нельзя заметить глубокого недоверия к природе человека, если воспитанию поэтому предстояла задача выбить дурь из головы палкой и насадить «вежество и всякое благочиние», то новая школа предполагает в человеке абсолютную пустоту. Все дело сводится к тому, чтобы как можно менее допустить в эту пустоту вредных влияний и наполнить добрыми нравами…
Что касается до образовательного значения для ума и воли чисто научного образования, то Бецкой его почти не признает, между тем, бесспорно, трудно говорить о добродетели и нравственности без правильно установленного и по возможности полного образования. Науки можно преподавать, но лишь настолько, насколько это необходимо в гражданской жизни. Вся задача сводится к образованию добродетельного, чувствительного сердца, доброго настроения. Добродетель, по смыслу Бецкого, вовсе не предполагает борьбы в человеке, нравственного акта воли, сознательного и свободного определения себя к действию. Древняя школа, слитая с семьей, воспитывала автоматическую совесть, новая, оторвав совершенно школу от семьи, создавала автоматическое сердце… Воспитанник, выходя из школы Бецкого, походил на человека, который, выйдя из дома для прогулки, не знает, куда идти, и вертится вокруг себя… Институтка могла проливать горькие слезы над сорванным цветком и не отереть ни одной слезы на лице, в особенности не вполне чисто вымытом. Да и как же было кадету Васильевского острова или узнице Смольного института научиться сочувствовать живому, реальному горю, когда они не видели перед собой даже близких родных, на которых обыкновенно научается любить нежное детское сердце, – эти родные витали перед ними в туманной дали… <…>