— У меня других слов нет. Каша в голове, — улыбаюсь. — Путаница, как будто я только учусь говорить и хочу сказать сразу все, но не получается.

Губа трескается еще больше. Но не улыбаться, когда я смотрю на ее лицо, кажется кощунством.

— Вот как?

Айя не задерживает взгляд долго на одном месте, она неспешно скользит им по моему лицу, волосам, спускается к шее, плечам, скользит куда-то за спину и вновь возвращается к лицу.

Как будто ждет продолжения сказанного. Из меня неведомой силой вываливаются слова. Все неуклюжие. Да и сам я будто кое-как сложенный пазл, рассыпаюсь при неосторожном движении.

Тогда в клубе, под парами алкоголя, под злобой и раздражением, было легко к ней подкатить. Потом меня подхватил кураж возбуждения, на этом волне скользил, как опытный серфер.

Но сейчас — полный штиль.

И я все-таки здесь.

Тупо сексом ее не взять. Злости на бывшую больше не осталось.

Мне и бравировать нечем.

Я пробил, кто такая Айя Наумова, и в моей карте чувств к ней добавился еще один штрих — какая-то гордость, восхищение за ее успехи, за творчество, за полет мысли и упорные шаги к мечте. Я из тех, кого мотивируют успехи других, просто — вау, чирк, искра загорается и на этом энтузиазме, что можно сделать не хуже, я готов горы сворачивать. Наверное, поэтому и поднялся. Почему нет? Только на чужие успехи и можно было смотреть, задрав голову как можно выше, чтобы не видеть грязь, из которой выполз.

— Да, — киваю. — Я поздно говорить начал. Почти в пять. До этого ничего. То есть ноль. Я хорошо помню, когда впервые заговорил. В голове каша, язык словно распухший, и звуки такие смешанные, — выдыхаю. — То же самое я сейчас испытываю, когда смотрю на тебя.

Айя переплетает пальцы, потом прокручивает золотой браслет на левом запястье, там россыпь летящих ласточек. Самая первая и крупная — в изящной золотой клетке, остальные разлетаются вдаль. Торговый знак ее бренда — летящая птичка.

Я за этот месяц столько разных мелочей о ней узнал. Важных или не очень, толком не рассортировал. Но разрозненные факты толпятся в моей голове и просятся на бестолковый язык, ставший вновь слишком болтливым и слишком вареным, чтобы сказать что-то крутое и цепляющее, а не факты из сраного и стремного детства.

— Снимай куртку. Можешь пока сесть на кухню. Я переоденусь, вымою руки и посмотрю, как поживает твой глаз. Он у тебя слезится.

Айя отходит подальше. Если бы она до сих пор не прокручивала браслет на левой руке, я бы сказал, что ей похрен: здесь я или где-то в другом месте.

Но она крутит его туда-сюда, и я думаю: хэй, она тоже волнуется. Но следом приходит циничная мысль, что это может быть просто привычкой.

— Если захочешь догрызть яблоко до ужина, ради всего святого, вымой его хорошенько! Мне не хочется выхаживать гостя, слегшего с пищевым отравлением.

Улыбаюсь ей вслед. Все-таки заботится. Да похрен, что это может быть простой вежливостью.

Стягиваю через голову толстовку, оставшись в черной футболке. Джинсы не рискну стягивать, под ними только трусы с одеревеневшим членом и посиневшие от холода ноги.

Не самая привлекательная картина, пожалуй.

***

Айя появляется в домашнем платье, которое напоминает халат. По крайней мере на груди оно так же затягивается, а спина до середины открытая, и задние бретели — широкие, кружевные. По тому, как спереди в декольте покачиваются ее полушария, я понимаю, что она без лифчика. Хочется тут же сдохнуть и усадить ее на свой хер сверху, просто, чтобы уткнуться лицом между классных сисек!

В ее руках аптечка.

— Давай, — командует, встав между моих широко разведенных бедер. — Закрывай глаза и подними лицо вверх. Посмотрим, что у тебя?