Она умерла в конце масленицы, попросив, чтобы отпевал ее о. Константин. «Я его любила, как внука», – объяснила она. Александра Михайловна присоединила к ее просьбе свою, о том же. После похорон сестры она часто говорила о своей смерти, отдавала распоряжения во что ее одеть, кого пригласить на похороны.

Почаще ходите ко мне на могилку, носите ромашек, я их больше всех цветов люблю, – говорила она.

А мне кажется, не все ли равно, где и как зароют мою «рубашку», – вставляла и свое слово Юлия Михайловна. – Лишь бы душе было хорошо.

Она словно предвидела свое будущее. Оставшись одна, она летом переехала в Москву к своей приемной дочери, муж которой работал шофером в Бутырках. Там она и умерла.

Между тем болезнь Александры Михайловны прогрессировала. Сердечные отеки превратились в водянку, потом по телу пошли синие нити, – начиналась гангрена. Больная страшно изменилась и почти не могла говорить.

В таком положении были дела, когда, наконец, пришло долгожданное письмо, на этот раз даже с адресом. Но какое это было письмо!..

«Дорогие детки! – писал о. Сергий. – Я сейчас нахожусь в Челябинской пересыльной тюрьме. Здесь мы пробудем дней двадцать по случаю какого-то карантина.

В Сызрани меня остригли и обрили насильно. На работу я не хожу. Врач дал мне освобождение, а на сколько дней, не написал. Справке сначала не поверили и мне пришлось, хотя и с трудом, снова пойти к врачу, чтобы поставили срок. Он ответил: «Какой тебе срок, ты весь не годишься». – Не горюйте, мои дорогие. Слава Богу за все! Если для людей я не гожусь, то, может быть, буду годен для Бога.

Сегодня поел немного мяса для подкрепления сил. Устроился теперь хорошо, недавно освободилось место под нарами, и я поместился там. Слава Богу за все!..»

Хочется добавить к этому письму слова о. Константина, которые он писал сестрам три года спустя: «Духом я всегда с вами». В письме о. Сергия этих слов не было, но все оно было пронизано их смыслом. О. Сергий всегда был очень сдержан в проявлении своих чувств, никогда не говорил детям о своей любви к ним, да в этом и не было нужды: они понимали его без слов. Готовя их к суровым испытаниям в жизни, он в обращении с ними избегал нежностей, но в последних его письмах невольно проскальзывали и нежность, и мягкость, и какая-то внутренняя умиротворенность. Не озлобление, даже не горечь, а именно умиротворенность, которой отличается внутренний мир христианина. Только в предыдущих письмах все это лишь проскальзывало, а в последнем, – он ведь прекрасно понимал, что оно последнее, – больше было и ласковых слов, и слов утешения. Как-то они писались? Сколько над ними было пролито слез? Ведь умиротворенность, готовность к смерти еще не уничтожает острой жалости к остающимся, любви к ним.

Соне вспомнилось, как незадолго до ареста отец писал письмо Мише. Большое письмо, а что в нем было? Украдкой Соня ловила то тяжелый вздох, то быстро отертую слезу… Потом отец положил перо и, закрыв рукой глаза, всхлипнул. Этого нельзя было вынести. Она тихо подошла, прижалась к нему, шепнула: «Не плачь!»

– Да ведь мне его жалко! – как-то по-детски беспомощно ответил этот сильный человек. На одну только минуту его сдержанная душа раскрылась в горе навстречу такой же сдержанной ласке. Но такие минуты не забываются.

Теперь она представляла его за этим, последним письмом, такого же взволнованного да еще больного, – нежные слова, которые она стеснялась говорить, вылились в письме, тут же написанном в ответ. Получил ли он его? Узнает ли он, как мы его любим?