Но Устинья не могла уступить ему. Она напирала на то, что «их сестра в какой ни на есть банк» не отдаст всех своих денег. Она одумалась немного, сообразила что-то и добавила, вся красная от чая и овладевшего ею странного волнения.

– Вот что я тебе скажу, Епифаша… Поверь ты мне. Ежели эта девуля дает деньги под залог или через барина на бирже аферами занимается, то малую часть она ему отдала на хранение.

– Сундук у барина в кабинете здоровый! – выговорил Епифан. – Не сдвинуть и двум дворникам.

– Много там тоже не лежит! Барину надобны всегда деньги. Мне швейцар пояснял, как это они на бирже «играют», а остальное, – продолжала Устинья с уверенностью, – у нее, в этом шкафчике – и бумаги какие по деревне, и закладные, и все, все.

– Билеты-то именные бывают, – еще глуше вымолвил Епифан и отвел глаза в сторону.

– Так что ж, что именные?

Она не совсем ясно разумела про то, что он говорит.

– Вот у тебя просто билеты, – объяснял Епифан чуть слышно, и голос его вздрагивал, – потеряй ты их сейчас или укради у тебя кто-нибудь, и ежели номера не записаны, и ты, в ту ж минуту, не дашь знать по начальству – пиши, пропало! Это все едино, что товар или бумажка радужная. Вошел, значит, к первому меняле, по Банковской линии или на Невском – и продал.

– Быть не может! – вырвалось у нее.

Устинья даже и не подумала никогда о такой близкой опасности – лишиться навсегда своих сбережений.

– Я же тебе говорил, – добавил Епифан, – в банк надо снести на хранение.

Она промолчала, колеблясь между страхом и сомнением, а он все тем же, чуть слышным еще голосом объяснял, что есть именные билеты, где стоит, кто сделал вклад в банк и на сколько годов, и на какие проценты. У старой барышни все капиталы могли быть в таких именных билетах.

Но когда Епифан сообщил ей, что на такие вклады в конторах дают больше процентов, чем за простые билеты, Устинья опять стала доказывать свое:

– Не знаешь ты нашей сестры! Больше дают, следственно и риску больше потерять. Контора лопнет. Я, вон, малость получаю со своих, зато выигрыш! Беспременно и у барышни не один десяток есть таких же. Она Петеньку своего обогатить желает.

С этим доводом Епифан согласился.

И вдруг разговор у них точно обрезало. Они замолчали и поглядели друг на друга.

«Вон ты какой дошлый у меня!» – подумала Устинья, и жуткое чувство долго еще не проходило у нее.

Старая барышня посиживала себе и полеживала в своей спальне. По другим комнатам она совсем и не ходила. Слух у нее был «анафемский» – все слышала, днем ли, ночью ли.

Епифан должен был спать в передней. Он так и делал, с вечера, но после полуночи перебирался в другую половину квартиры. Не укрылось это от «колченогой». Устинья подавала ей бульон с яйцом – любимое кушанье, она по-своему перевела губами и сказала ей с ударением:

– Шаги я мужские слышу поздно ночью через коридор. Пожалуйста, чтобы этого вперед не было!

Устинья промолчала, только ее в краску ударило.

Вечером, за чаем, она пожаловалась на барышню и передала Епифану ее запрет.

– По-другому делать будем, – сказал он спокойно, но в глазах у него блеснуло.

Они стали разговаривать еще тише, так что их через перегородку и то вряд ли бы кто услыхал.

– Да, – говорил Епифан, и каждое его слово точно отдавалось у нее в груди, – вот такая старушенция. Всю ее скрючило, ни на какое она дело негодна, только себе и людям в тягость – и все перед ней прыгают из-за ее капитала.

– И не подохнет в скорости! – уже с положительной злостью отозвалась Устинья. – Этакие-то живучи!

– А деньжища-то куда пойдут? Мальчику… Кто еще знает, что из него прок выйдет? Хоша бы и не злой человек оказался, не распутный, а все же барчонок, балованный, станет себе купончики отрезывать да в сладкое житье всаживать.