…В загсе, перед женщиной в синем костюме, ей снова казалось, что волны реки подхватили и несут ее куда-то. Ей казалось, что мечты ее и просьбы, ночные бдения, голод – все было более осязаемым, чем дремотный обмен кольцами, поцелуй чужих губ, поздравления.

Опираясь на руку Ортиса, она вернулась домой (который вскоре перестанет быть ей домом и в памяти останется временным пристанищем – таким же, каким был для постояльцев). Ортис рассказывал ей про жару, про пальмы, про странных зверей его родины. Марина слушала, и пахнущая шерстью сила возвращалась к ней. На следующее утро она съела яичницу. Ортис передвинул ее кресло поближе к окну и распахнул створки. Мать глядела на них сонными глазами. Ей было стыдно оттого, что она все проспала, что даже на регистрации всхрапнула ненароком – не выдерживая дневного света, глаза снова закрывались.

Марина посмотрела на задний двор гостиницы, который еще в детстве перестала замечать. Метла с синей ободранной ручкой стояла у забора, и рядом с ней – жестяное ведро, на дне которого, в неиспарившейся дождевой воде, плавал сухой листок. Красный куст качался в такт ветру. Армия муравьев пересекала плешь в траве, огибая ржавеющий велосипед. «Перед отъездом нужно смазать цепь», – подумала она почему-то и поняла наконец, что это не сон и что Ортис на самом деле увозит ее с собой. Деловито, как и пристало жене, она сказала, помахивая пальцами: «Как ты думаешь, нам стоит взять с собой этот велосипед?»

Она не запомнила ни сборов, ни получения визы, ни покупки билетов. Только тогда, когда самолет взлетал, она в ужасе вцепилась в ручку кресла. Но вокруг пассажиры спали или читали газету, так что она успокоилась и сама постаралась заснуть. Муж разбудил ее и показал на что-то в иллюминаторе: под ними расстилалось синее пространство океана. Марина знала, что океан – бездонный и соленый, как слезы, что она проливала в ожидании почтовых открыток (это казалось теперь смешным). Потом стемнело, и когда уже подлетали к городу, все смотрели вниз. А там раскрывались и разбегались искрами яркие зонты. Это был салют в честь национального праздника, о чем Марина, конечно, не догадывалась.

Через год муж повел ее на берег реки смотреть салют: пушки стояли на другом берегу, и все население города, с одеялами и фруктами, уселось на землю, чтобы наблюдать фейерверк. Марина задерживала дыхание каждый раз, когда невидимый снаряд распускался светом. А Ортис смотрел на серый пепельный след, который взрыв оставлял на небе, на тонкую жилку, протянувшуюся от звука.

Когда она вышла из самолета, то будто очутилась в бане, так было жарко, но баню она всегда любила.

Старая машина, пыхтя и задыхаясь, довезла их до белевшего в темноте дома. По узкой лестнице вслед за мужем Марина поднялась в комнаты. Ее страшно клонило в сон, и она не успела ничего рассмотреть.

На рассвете она проснулась от клекота. Она распахнула окно: в воздухе пестрели яркие перья, бились сильные крылья птиц и хрупкие крылья бабочек. Она вспомнила пустую коробку из-под конфет «Птичье молоко», которую в детстве долго хранила: на ней было нарисовано множество птиц, каких, она раньше думала, не бывает на свете. Но в окне солнце вставало над жизнью, о которой она и не подозревала. Поднявшись, Ортис подошел к Марине и вдохнул вместе с ней аромат ядовитых цветов и полуразложившихся деревьев, которым полнились тропики.

«Увидев колибри, португальские моряки решили, что это души праведников», – сказал Ортис, указывая на то ли птицу, то ли бабочку, чей клюв-хоботок опускался в чашечку цветка. Все, что летает, подумала Марина, точно – чья-то душа, озирающая долину с высоты. Но души покойников – с серыми лицами, с ватными руками – разве они могли превратиться в кричащих птиц?