В тебе как будто появляется органайзер, который сам расставляет приоритеты, используя разные фломастеры и цвета. Одновременно расширяется охват, потому что информацией становится то, что раньше отсеивалось. Это ведет к маленьким открытиям, и эмоциональное включение возрастает. Люди в группе становятся интереснее и поляризуют разные чувства. Чувств больше, они отчетливее и тоньше, чем обычно. Вначале просто удивление, как мало чувствовалось раньше. Потом понимание того, что считавшееся таковым ранее – скорее отметки о правильности происходящего и степени вовлечения. Открытость при наличии защищенности уже не является противоречием. Переключаемость и «мелодичность» становятся иными. Группа стремится к тому, чтобы быть сравнительно сложным оркестром, где есть место разным мелодиям. Одни мелодии могут настраивать и очищать другие.

Впрочем, пора вернуться к моим первым опытам пребывания на описываемой конференции. Перед этим была мастерская по выбору. Собственно, выбор существует для тех, кто знает, чего хочет, или, по крайней мере, готов бросить жребий. В то время мы были далеки от такой цивилизованной мелочи, как предварительная запись. Нас кто-то согласился пригласить. Дело было в том, что Йоран Хогберг, мой будущий учитель и организатор первой российской группы психодрамы, с кем-то об этом договорился. Что даже и не отрицалось организаторами. Дальше наступала некоторая пауза, касавшаяся всяческих мелких подробностей. Существовали какие-то стандарты по оплате, дифференцировавшие по «породам». Тем, кто отвечал за частности, например за запись на мастерские или обеды, тоже хотелось знать, откуда эти пилигримы и где их стойло. Нам, людям, глубоко пораженным тем, что в пустующем здании университета всегда есть туалетная бумага и мыло, подобные мелочи не приходили в голову.

Сеттинг был строг, и организаторы справедливо полагали, что платить надо что-то вполне фиксированное, иначе получившие «за так» могут нарушить и прочие установки, и правила. Тогда мы еще не понимали, насколько они правы в этом. Здесь мнения приехавших тягостно разделились.

У нас шел свой групповой процесс, просто мы тогда предпочитали не замечать этого. Хотя опыта у нас было изрядно, ребята подобрались все тертые. Слава Цапкин даже прилично говорил по-английски, правда, исключительно для себя. По части бытовых проблем могли объясниться и остальные. Тем более что вставший вопрос не казался нам простым. «Платить или не платить» – иногда может подниматься до шекспировских высот. Это же был тест и «на слабонервных». Одни полагали, что раз пригласили, значит, «никуда они не денутся». В то время как другие считали, что «надо вести себя прилично». В этом пункте дискуссия несколько теряла обороты, так как не было доподлинно известно, что такое «прилично» для нас и для них. В общем, начинался новый групповой круг. Все это очень стимулировало наше желание поскорее раствориться среди иностранных тел и душ.

В детстве на меня большое влияние оказал мой дядька, на даче которого под Москвой я, дальний родственник, провинциальный мальчик, провел много летних месяцев в разные годы. Это был другой мир, и он очень манил своим будущим. Конечно, я тогда этого не понимал, но что мы вообще понимаем на бегу в детстве?

Он был удивительно успешным человеком, на редкость достойно прошедшим жуткие годы, о которых мы по-прежнему недостаточно знаем и сейчас. Дача была куплена скорее на несколько полученных им Сталинских премий, чем на профессорский и генеральский оклады. Он прожил жизнь, будучи засекреченным вирусологом, руководителем закрытых институтов, по-настоящему большим и мало кому известным ученым.