Да, повивальная бабка Пелагея, маленькая, согнутая грузом долгих лет и того немалого горя, что пережила она за эти годы, с детства владела даром предвиденья. А потому рано ушла от людей в лес, чтобы не смотреть на них и не видеть их будущих бед. Это ноша стала для нее непосильной. И она выбрала одиночество, с которым делила маленькую землянку, спрятанную в густой чаще недалеко от болота. Родителей своих Пелагея не помнила – они умерли, когда дочь была совсем маленькой. Воспитывала ее тетка по матери. Да и той не стало среди живых, когда смышленой своенравной Пелагее исполнилось пятнадцать. Так что отговаривать от отшельничества ее было некому. А если бы и нашелся такой человек, он только зря потратил бы силы и время. Уж если Пелагея принимала решение, то исполняла его без промедлений, никому не доверяя и не позволяя вмешиваться в свою жизнь.

Люди были ей не нужны. Но нередко она была нужна им, а иногда – просто необходима. А после того как деревенская травница Агафья в канун Рождества Христова испустила дух, крепостные помещика Сатина, населявшие деревню Осташково, стали навещать Пелагею все чаще и чаще. То заболеет кто-нибудь из крестьян, то скотина хворает, то неурожай, то на молодку на выданье женихи не смотрят. Старуха не отказывала селянам. А те в благодарность несли ей кто чем богат.

Были среди них и такие, кто считал бабку ведьмой и боялся ее. Но только до той поры, пока не нагрянет лихо. А уж тогда… Ведьма ли, святая – все едино. Лишь бы помогла, а там… Бог ей судья.

Надо сказать, что редкий дар не всегда подчинялся Пелагее. Иногда он вторгался в ее замкнутую жизнь не спросясь. Тогда она видела пророческие сны и видения, которые часто не могла растолковать. Но то откровение, что явилось несколько дней назад, когда она черпала воду из крохотного озерца, было пугающе ясным. В прозрачной тиши водной глади, висевшей над бархатным илистым дном в лучах утреннего солнца, что пробивалось сквозь густую листву чащи, картинки будущего без остановки замелькали перед ее старческими выцветшими глазами. И были они страшными, жестокими и неотвратимыми. Когда видение закончилось, Пелагея принялась истово молиться, стоя на коленях у кромки воды и сжимая в руках берестяной нательный крестик, что носила она на грубой пеньковой веревке. Роняя слезы в озеро, старуха просила Святую Троицу дать ей знак. Знак, который сказал бы ей, в силах ли она изменить предначертанное. И он был. Старуха увидела его. Не то в листве, не то услышала в шуме ветра, не то распознала в надвигающейся весенней грозе.

В тот же день Пелагея неожиданно появилась на краю поля, словно выросла из-под земли. На ней, как всегда, висела нехитрая одежа – бурый просторный балахон с капюшоном, загрубевший от времени. Время пропитало его землей и лесом. По полю навстречу ей двигался плуг, запряженный приземистым пегим быком. Прохор пахал уже не первый час, лишая девственного спокойствия землю, которой пришла пора родить урожай. Увидав старуху, пахарь гортанным окриком остановил быка. Да и сам замер, слегка испугавшись. «Боже святый! Неужто сама ведунья пожаловала? – удивленно подумал крепостной, чувствуя подступающую к горлу тревогу. – Упаси Господь мя грешного, коли ко мне», – тихонько пробормотал Прохор и размашисто перекрестился.

Словно в ответ на это смутное предчувствие ведунья поманила его рукой, как малое дитя. Опять перекрестившись, уже троекратно, парень нехотя двинулся к старухе. Близко подходить не стал, остановившись за три шага.

– Ты Прохором будешь? Селантия и Ефимии сын? Царствие им небесное, – ворчливо начала она дребезжащим голосом, строго глядя на него из-под капюшона.