Дверь приоткрылась, и, чуть пригнувшись, в тесную «каюту» полковника (поселок состоял всего из пяти длинных полубараков-полуземлянок, и мириться с теснотой приходилось всем) вошел высокий бородатый мужчина лет тридцати в длинном черном одеянии. Поискав взглядом, он перекрестился на крошечный дорожный образок, который Владимир Леонидович всюду возил с собой еще с первой своей войны, и замер, сложив руки на объемистом животе, ласково глядя на вопросительно поднявшего бровь полковника.

– Вы ко мне, батюшка? – поинтересовался Еланцев, признав в вошедшем священника.

«Ого! Вот и решение проблем! Господь услышал мои мольбы…»

– К тебе, сын мой, – пророкотал густым дьяконским басом священник, годящийся полковнику если не в сыновья, то в племянники, но никак не в отцы. – Разрешите представиться – отец Иннокентий. Настоятель храма села Корявое. Бывший.

– Еланцев, Владимир Леонидович. Полковник. Некогда ротмистр лейб-гвардии Кирасирского полка. Тоже бывший.

– Очень приятно, Владимир Леонидович.

– Присаживайтесь, отец Иннокентий. И по какому же вы вопросу ко мне?

Священник присел на краешек табурета для посетителей и степенно огладил бороду, прикрывающую наперсный крест. По всему было видно, что молодой батюшка изо всех сил пытается держать себя в руках, хотя заметно волнуется.

– Приходом к тебе послан, сын мой, – начал он после паузы. – Волею Господа пришлось нам оставить свой храм нечестивым безбожникам…

– Я знаю об этом, – кивнул Еланцев, уже понимая, куда клонит поп.

– А посему пришел я просить соизволения заложить в селе Ново-Корявое часовню.

– Почему же у меня?

– Вы, полковник, единственная законная власть, – развел руками священник. – У кого же еще?

Полковник помолчал.

– А почему же Ново-Корявое, батюшка?

– Миряне так решили, господин полковник.

– А вы как к такому названию относитесь?

– На все воля Божья… Благозвучием сие не особенно отличается, но что делать? Село Корявое стояло много лет перед тем, как меня назначили настоятелем тамошнего храма, – вздохнул отец Иннокентий…

«Господи! Когда же закончится эта бесовская революция?..»

Профессор Синельников, часто останавливаясь и подолгу отдыхая на каждом лестничном пролете, поднимался к себе домой. Парадное, превращенное «освобожденным пролетариатом» в некую помесь дровяного склада и отхожего места, отнюдь не радовало глаз. Да ладно бы хоть так! Нет, мало им удовлетворения материальных и физических потребностей – они берутся удовлетворить и, так сказать, духовные. И, как и во всем, – строить заново, так строить – начинают с «наскальных росписей». Однако кроманьонцы в отличие от своих далеких потомков хотя бы не умели писать.

Опершись на палку, Аристарх Феоктистович прочел свежий образчик такого «искусства», украсивший некогда сияющую венецианской штукатуркой «под мрамор», стену. «Буржуёв к стенки!» О, темпора, о морес![6]

Мог бы подумать хотя бы восемь лет назад блестящий профессор Московского университета, что когда-нибудь дверь перед ним будет распахивать не вышколенная прислуга, а ему самому придется, напрягая близорукие глаза, пытаться попасть ключом в неудобную замочную скважину.

«Черт знает что… Черт знает что…»

Аристарх Феоктистович прошаркал растоптанными войлочными ботами по коридору, косо поглядывая на двери бывших ЕГО комнат, в которых ныне обретались вчерашние мастеровые и крестьяне, в последние годы заполонившие Первопрестольную. Особенно невыносимы были крикливые и непоседливые выходцы из бывших Западных губерний, охотно воспользовавшиеся ликвидацией пресловутой «черты оседлости». Профессор Синельников никогда антисемитом не был, и много этим фактом гордился в былые годы, но… Всему должен быть разумный предел.