«Оставь память мне, куколка… Я сохраню ее за двоих».

Вернуть воспоминания. Все, до последнего кусочка. Соблазн был велик, но рождал сомнения: ничто не дается бесплатно. За правду я выплачу высокую цену. Память станет грузом… Подъемным ли?

«Не вспоминай, ты сделаешь себе хуже, ягодка».

Голос Эрика был со мной. Остался на рубашке, впитался в кожу, вгрызся в каждую мурашку. Он колыхал волосы теплым ветром, ложился на ткань запахами крови.

Но зелье внушения выветрилось из организма, и голос был просто голосом, я вполне могла ослушаться.

Как поступить? Забыть тридцать дней? Отдать их ветру, солнцу и Судьбе-богине? Или заново прожить каждый, когда память будет возвращаться рывками?

Что со мной творилось? Почему для этого понадобилась «Иммора»? И главное… откуда появился «малыш»? Что теперь со всем этим делать?

Проблем было так много! Хрупкое кукольное сердце не справлялось с нагрузкой. Папа. Ребенок. Эрик. Иммора. Тридцать шурховых дней…

Как со всем справиться? Как не сойти с ума?

Я рухнула головой на больничную подушку, смятую неудобным блином, и позволила горячим слезам покатиться по щеке. В груди грохотало, спазмы разрывали сердечную мышцу. Это слишком для меня. Слишком.

– С каких пор ты так рано встаешь, пигалица? – просочилось шершавое сквозь шуршание ткани и жужжание кофемашины.

– С тех пор как выбрала себе самую бессонную профессию, – устало призналась княгиня.

Жужжание стихло, и я ясно расслышала звук поцелуя.

– Ани, тебе надо больше спать.

– Я знаю. Пытаюсь, – вздохнула она. – Мелисса вызвала ночью: Софи стало нехорошо, роды ожидаются со дня на день. Если неделю продержится – будет чудо. Я волнуюсь, Андрей… Я никогда не принимала роды у волчицы. Понятия не имею, как появляется на свет дитя вервольфа и метамага!

– Ты справишься. Как всегда, как со всем, – хрипло мурлыкал ректор, наминая шуршащую ткань. – И с Софи Осворт, и с этой девочкой… Помочь с извлечением Ублиума?

– Не нужно. Я сама, так лучше. Если память прорвется на середине процесса, а мы будем в ментальной связке…

– Не уверен, что хочу видеть сокрытое, – закашлялся князь. – И точно не хочу, чтобы на это смотрела моя жена.

– Вероника еще не решилась, – увильнула она. – Может, и не придется.

– Ей важно узнать.

– А если Эрик ее обидел? Если натворил такого, что и крепкая психика не снесет?

– Он не обидел. Не мог.

– Мне видится это иначе, Андрей. Владимирович, – резко выдохнула Анна и звонко поставила чашку.

– Я бы не смог.

– Не сравнивай его с собой. Ты совсем другое чудовище.

– А как похожи… – фыркнул Андрей Владимирович, с пыхтением зарываясь куда-то носом.

– Ты мое чудовище.

Ткань халата надрывно затрещала. От неловкости, что всякому свидетелю положена, я аж реветь перестала и поглубже зарылась в подушку.

– Мы не знаем, что там произошло, – глухо пробормотал ректор, давая «клыкастому товарищу» последний шанс. – И я не уверен, что должен вмешиваться в то, чего не до конца понимаю… А может, напротив, понимаю слишком хорошо.

– Он перешел черту. Сцена в Эстер-Хазе, похищение, «Иммора»… Ублиум!

– За это судить только ей, – мрачно отозвался князь.

– Она совсем дитя. Перепуганная, потерянная девочка, шокированная смертью отца.

– Паршивый отец был…

– Своего ты не убивал.

– А как хотелось! – фыркнул Карповский.

– Если бы ты меня… вот так…

– Знала бы ты, пигалица, как часто я мечтаю тебя обезволить, замотать в ковер и утащить в пыльное логово. Подальше от этого бардака. И тебе лучше не знать, что я намерен там с тобой делать, – тихо рассмеялся ректор и стиснул в руках что-то сопротивляющееся. – Или можешь ты. Я добровольно «Имморы» наглотаюсь. Сам сварю целую чашу. Только уведи меня подальше. Но воспоминания оставь!