Я знаю, зачем я звонила.

Я хотела, чтобы она вернулась домой, чтобы мы стояли с ней на кухне, обнимались, и я смотрела на нее.

Хватит думать об этом, Туве.

С досады она бьет себя мобильником по голове.

Хватит об этом думать.

Метрах в двадцати от нее трое рослых парней окружили маленького толстого мальчика. Туве знает, кто он. Иракец, с трудом понимающий по-шведски, и этим троим нравится его донимать. Проклятые трусы!

Ей хочется подбежать к ним и сказать, чтобы прекратили. Но они такие большие, намного больше ее самой.

В голосе мамы слышалось разочарование, когда Туве сказала, что собирается к папе. А ведь она надеялась, что и мама тоже приедет туда, хотя в глубине души знала, что так не бывает в мире взрослых, что там все страшно запутано.

А теперь парни бьют мальчика, которого зовут Аббас.

Туве кладет ручку и записную книжку на пол перед своим шкафчиком и протискивается сквозь толпу школьников к трем хулиганам. Она толкает самого длинного из них кулаком в спину и кричит: «Нашли бы вы лучше кого-нибудь другого, более подходящего вам по росту!» Аббас плачет, Туве видит это, а удивленные глупые верзилы пятятся и в страхе глазеют на нее. «Исчезните!» – кричит она, а они смотрят на нее, как на опасное животное. И тут Туве понимает, чего именно испугались парни. Они, конечно, знают о том, что случилось в Финспонге, что она пережила, и это заставляет их питать к ней уважение.

«Трусы», – думает она, обнимая Аббаса. Он маленький и мягкий. Туве представляет на его месте свою маму, которой, чтобы утешиться, достаточно ее объятий и заверений в том, что все будет хорошо.

«Квартира Акселя Фогельшё поражает роскошью, если говорить языком агентов по недвижимости, – думает Малин. – Однако все это – лишь жалкий отблеск великолепия замка Скугсо».

Один вид панелей и лоснящихся толстых ковров с замысловатым восточным узором вызывает в ней новый приступ головной боли. Настоящие и дорогие, совсем не похожие на те, с аукционов, что лежали на полу в квартире ее родителей. Потертая кожа кресел мерцает в свете хрустальных люстр и канделябров.

Перед Форс в кожаном кресле сидит мужчина с почти докуренной сигаретой в правой руке.

«Ему около семидесяти, – замечает про себя Малин, – и он правша».

Старик – само достоинство. Форс пытается вести себя спокойно, а не напрягаться, занимая оборонительную позицию, как всегда, когда ей приходится иметь дело с людьми, стоящими выше ее на социальной лестнице. Ничего не изменилось. Возможно, социал-демократам и удалось создать некую видимость равенства в этой стране, но это лишь тонкая, прозрачная и фальшивая оболочка.

Над панелями в ряд висят портреты предков Акселя Фогельшё. Властные лица, орлиные взоры. Много военных. «Все здесь свидетельствует о том, что Аксель Фогельшё осознает свое превосходство над всеми нами, остальными. Или это только мое предубеждение?» – думает Малин.

И в Швеции начала третьего тысячелетия по-прежнему чувствуется сословное неравенство. Может, даже большее, чем когда бы то ни было, поскольку якобы существует политическая воля всех уравнять. Но чего стоят эти усилия, если у бедняка не прибавится денег?

Они повторяют, что у всех у нас одинаково голубая кровь, что всем нам одинаково хорошо. Так часто, что это звучит как истина. При этом люди с деньгами все богатеют, несмотря ни на какие кризисы.

«И все наше общество пронизано этой ложью, – думает Малин. – И поэтому у человека возникает чувство, что он обманут, отвержен, что им пренебрегают. Вот и я, вероятно, в глубине души тоже ощущаю, что меня топчут ногами, а я того не замечаю.