– За границу? Зачем?

– Чтобы ты посмотрел, как устроен мир, и перестал дикарствовать.

– О'кей, мамочка.

Он завел двигатель, и они отправились в путь. Они едва выехали из города, как ему стало не по себе. Его желудок уступил дикому напору, и он пукнул.

– Господи! Ньямма![47] – вскрикнула она. – Нонсо!

– Извини, мамочка, но я…

Следующий выхлоп заставил его замолчать. Он спешно съехал на обочину.

– Мамочка, мой желудок, – выдохнул он.

– Что?

– У тебя есть бумага? Туалетная?

– Да, да.

Она схватила сумочку, но не успела достать бумагу – он вытащил платок из кармана под дверной ручкой со своей стороны фургона и бросился в кусты. Чукву, он почти разорвал на себе брюки, когда отбежал на значительное расстояние в лес, а когда он их все же опустил, его испражнения ударили по траве с убийственной силой. Я встревожился, потому что с ним ничего подобного со времени детства не случалось.

Когда он поднялся, испытывая облегчение, его лоб покрылся влагой, словно после дождя. Ндали вышла из фургона, она стояла у входа в кустарник, держа рулон бумаги, от которого оставалась половина.

– Что случилось?

– Мне вдруг понадобилось посрать, – сказал он.

– Боже мой! Нонсо!

Она снова рассмеялась.

– Ты почему смеешься?

Она с трудом проговорила:

– Посмотри на свое лицо – ты весь в поту.

Они не проехали и пятнадцати минут, когда он снова бросился в кусты. На сей раз бумага была при нем, и испражнился он с такой силой, что полностью обессилел. Он закончил и через некоторое время опустился на колени и уцепился за дерево. Я никогда не видел, чтобы подобное случалось с ним прежде. И поскольку я давно научился смотреть на отходы его жизнедеятельности, я не видел в них ничего необычного, хотя он был убежден, что у него понос.

– У меня настоящий понос, – сказал он Ндали, вернувшись в фургон.

Ндали рассмеялась еще громче, он присоединился к ней.

– Наверно, это из-за угбы. Не знаю, что они напихали внутрь.

– Конечно, ты не знаешь. – Она рассмеялась еще сильнее. – Вот почему я не ем где попало и что попало. Ты ведешь себя как настоящий африканец.

– У меня какая-то усталость.

– Выпей воды и моей «Ла Касеры» и отдохни. Я поведу.

– Ты поведешь мой фургон?

– Да. А что в этом такого?

Он, хотя и удивился, позволил ей сесть за руль и долгое время после этого не чувствовал позывов. Но когда это случилось в очередной раз, он забарабанил кулаками по приборному щитку, она остановилась, он выпрыгнул в дверь и упал, зацепившись за какое-то ползучее растение. Потом поднялся и понесся в кусты, словно с цепи сорвался. Он вернулся в фургон весь в поту, она с трудом сдерживала смех. Он выпил большую бутылку воды «Раголис», зажал пустую в руках. Рассказал ей историю, которую рассказывал ему однажды отец, – как один человек остановился вот так же на шоссе, чтобы посрать в кустарнике, и пока он занимался этим делом, его проглотил питон. Его отец напевал кем-то сочиненную на эту тему песенку. «Эке а Тува лам уджо».

– Кажется, я слышала эту песенку. Но я боюсь любых змей – питонов, кобр, гремучих. Всех боюсь.

– Так оно, мамочка.

– Как ты себя чувствуешь?

– Отлично, – сказал он. У него к этому моменту уже довольно долго не было позывов – времени хватило бы, чтобы расколоть пять орешков колы в четырех местах[48], и они почти приехали в Умахию. – Почти полчаса, и ничего. Я думаю, оно кончилось.

– Да, согласна. Но я тоже все силы из себя высмеяла.

Они некоторое время без приключений ехали через густой лес по обеим сторонам. И вдруг его опять схватило с напором фонтана, и он бросился в кусты.