— Ты уже это сделала, — улыбается победно, все еще не отпуская мой взгляд, опускает ладони мне на бедра и дергает к себе, вынуждая в грудь влететь. Становится между моих ног, и я испуганно их свожу, но выходит только сжать ноги Пашки. Попалась.

— На чем прокололась? — безоговорочно капитулирую. Соколов прав – мне не тягаться с ним, когда между нашими телами нет расстояния и когда я вижу, как горит его взгляд при встрече со мной.

— На доверии. Я давил и импровизировал, — ехидничает сволочь и отставляет разговоры в сторону.

Губы Соколова находят мои. Тону в бесконечной и отчаянной нежности, жадно хватаюсь за спасательный круг его рук. Жарко, мутно, запутанно. Тело бьет дрожь от контраста температур наших тел. Мне непростительно хорошо рядом с ним, настолько, что забываю даже о том, что мы на работе, в кабинете, куда в любую секунду могут ломиться коллеги. Целую его с не меньшим напором, сжимаю футболку на его груди и улетаю бесконечно далеко. Снова позволяю себе раствориться в нем, думая после выпариться и собраться по частям. Его страсть живительным раствором исцеляет душу, ладони знают мое тело слишком хорошо и пользуются, давая своему хозяину еще одно преимущество перед хрупкой мной, которую, как оказалось, легко сломать. Только Пашке это не нужно: он меня лечит, неосознанно становится таблеткой от одиночества, в приеме которых я назначила себе целый курс.

— И что?.. — останавливаюсь и прикрываю глаза, сдерживаюсь, чтобы не застонать, пока его губы ползут по шее, выводя линии поцелуями. — Трахнешь меня в кабинете на столе, как последнюю блядь? — хмыкаю, а ноги против воли обхватывают его бедра. Запрокидываю голову, подставляясь его касаниям — не могу противиться, с ним слишком остро, будто хожу по лезвию без страховки.

— Нет, Алён, как любимую женщину. — Одной ладонью Соколов поддерживает мою спину, а другой скользит по тонким капронкам под задранную юбку. Он разрушает меня своими словами. Я не готова быть обожаемой им до такой степени.

— Их не трахают, Пашка, а лелеют и любят, — снова испытываю его нервную систему на прочность — как бы медкомиссию через три недели прошел.

— Ты не хочешь, чтобы я тебя любил, — нарочно прикусывает кожу на шее под мое недовольное шипение. Слова режут больно и оседают где-то глубоко внутри.

— Не хочу, — соглашаюсь и все же сдаюсь, позволяя стону сорваться с губ. Он заводит меня до такого предела, что я уже не могу думать ни о чем другом. С позором признаю, что в эту минуту мне нужен Соколов, невыносимый грубиян и безнравственная скотина. Ерзаю и тянусь к пряжке ремня, теряя терпение. У нас не так много времени до начала рабочего дня, а еще придется приводить себя в порядок. Соколов довольно улыбается и поднимается к моим губам. Целую его первой, потому что возбуждена до предела его близостью и дерзкими движениями. Настолько, что уже не думаю об уровне социальной ответственности, о котором говорила буквально несколько секунд назад. Соколов перехватывает мои ладони, не позволяя расстегнуть ремень, оттягивает губу зубами и выпускает из мягкого плена.

— Ладно, — он утыкается своим лбом в мой, тяжело дышит и поглаживает большим пальцем мое запястье, а мне несоизмеримо больно становится, будто катком проехали или в груди дыру вырезали. Знаю же, что ни черта он не хочет останавливаться, провоцирует, надеясь, что сдамся наконец, но меня накрывает обидой. — Ты права, лелеять я сейчас не способен, — оставляет поцелуй на кончике носа вопреки словам и выпрямляется. — До вечера, — Соколов поправляет одежду и выходит из кабинета, оставляя меня в полном раздрае.