Это было признание, что хочу его видеть. Неприятно делать признания. Особенно такие. Это как подтверждение своей слабости, показ своей открытости. А этим всегда могут воспользоваться.

Я скинула три баночки с кремами в урну. Повелась на Машкины уговоры и стала мазать лицо всякой гадостью. А ведь читала, что в восемнадцать лет особый уход не нужен. И кто из нас лох? Я или Маша? Мы друг друга делаем постоянно.

Волосы собрала в небрежную причёску. Голубые джинсы, белая кофточка. Решила выйти к завтраку так, потом поеду в торговый центр простенько.

Шла из комнаты на шум. Действительно что-то ремонтировали. Но подходила к лестнице, и у меня всё больше увеличивались глаза и приоткрывался рот.

Такого я не ожидала от Алексея!

****

Рабочие к потолку над шахтой веерной лестницы повесили качели, как в цирке. С узкой перекладиной. Верёвки поймали и завели качели за балясины. Я быстро подбежала к перилам и посмотрела вниз. Ель было не видно от висящей над ней страховочной сетки.

На третий этаж поднимался Алексей с улыбкой в усах. Остановился напротив меня. Между нами была пропасть – лестничная шахта, ведущая с третьего этажа на первый.

На отчиме классический тёмно-коричневый костюм и белая рубаха. Туфли дорогие из крокодильей кожи, как символ успешного мужчины, занимающего высокое положение в обществе.  Золотые швейцарские часы на руке.

Я никогда не видела Алексея в домашней или спортивной одежде. Он всегда, круглые сутки, в костюме и белой сорочке. Мне иногда казалось, что он в своём пиджаке и брюках спит.

– Папа, что это?! – верещала с нижнего этажа Мария.

Она взглядывала на меня испуганными круглыми глазами, рассматривая верёвки, прикреплённые к потолку.

– Маша! – по-шутовски строго отозвалась я, нагибаясь над перилами. – Почему ты в таком виде? Где макияж, причёска и платье?

– Прекрати, обезьянничать, –  эхом донеслось снизу. – Папа! Что это?

– Это борьба со страхами, – невозмутимо ответил мой отчим, рассматривая качели, проверяя их на надёжность, дёрнул верёвки. – В цирке позаимствовал.

– И что? – продолжала бушевать Маша. – Сколько это будет висеть?

– Пока Ульяна не покачается над пропастью, – он поймал взглядом мои округляющееся глаза.

Я замерла, как изваяние.

 Страх.

Теперь я поняла, почему Алексея боялись. Это было жутковато. Начнёшь здесь врать, когда даже сон рассказать нельзя.

Я отпрянула от перил, без улыбки посмотрела на отчима. А он улыбался. Казалось, по-доброму. Но так целеустремлённо, так жёстко было его желание лишить меня любых страхов, что я подумала, что старческий маразм имеет место быть.

– Дурдом какой-то! – крикнула нам Мария и ушла.

– Попробуешь? – спросил злой старик.

Он качнул качели. Они пролетели над лестничным пролётом почти до меня. Потом вернулись к рукам Алексея.

– А если мне завтра приснится радужный единорог? – я обошла кругом холл и подошла к ступенькам. Стояла выше старика, но это была иллюзия. Он возвышался и давил.

А ещё пугал.

– Придётся что-нибудь придумать, – улыбнулся Алексей и протянул мне руку.

Отказывать ему нельзя. Брыкаться, капризничать — чревато последствиями. Я даже не пыталась нащупать границу дозволенного. Хватило мне того, как он наказывал Машу.

Алексей заложил мою руку себе под локоть, и мы стали спускаться на первый этаж к завтраку. Прошли мимо натянутой страховочной сетки. Не удивлюсь, если на сетку он сбросил рабочего для проверки.

Бред какой-то!

Надо Машу подговорить, чтобы уломала отца снять это безобразие. Мне сна хватило, я над пропастью качаться на качелях не буду!

Хотя что Маша может?