– Папина теннисная ракетка! – издала победный клич Вероника. Эта юная особа не видит смысла в том, чтобы говорить обычным голосом, если можно кричать. Она продолжала скакать и хлопать, исполняя дикарскую пляску.

– Ну и к чему весь этот шум? Ракетка ведь не свалилась тебе на голову, верно?

– Она пролежала всю ночь во влажной траве, – взвизгнула Вероника. – Папа забыл отнести ее в дом.

– Как тебе не стыдно?! – сурово укорила сестру Робина. – Здесь нечему радоваться!

– А вот и есть чему! Я вначале подумала, что это моя ракетка, – с торжеством объяснила Вероника. – Представляю, что бы мне тогда пришлось выслушать! О Господи! Вот было бы шуму! – Вероника немного притихла, движения ее замедлились и стали ритмичными, примерно такие пассы проделывает хор в греческих трагедиях, воздавая хвалу богам.

Робина схватила сестру за плечи и встряхнула, пытаясь привести в чувства.

– Будь это твоя ракетка, тебя следовало бы отправить в постель.

– Почему бы тогда и папу не отправить в постель? – возмутилась Вероника.

Робина взяла сестру под руку, и они принялись расхаживать у меня под окном. Я продолжал слушать: разговор меня заинтересовал.

– Я постоянно тебе твержу: папа – писатель, – назидательно заметила Робина. – Не его вина, что он теряет вещи или забывает вернуть их на место. Он ничего не может с собой поделать.

– Я тоже ничего не могу с собой поделать, – упрямо возразила Вероника.

– Тебе бывает трудно, – терпеливо продолжала Робина, – но если ты будешь стараться, все получится. Тебе просто нужно быть внимательнее. Я, когда была маленькой, тоже вечно все забывала и натворила немало глупостей.

– Вот бы мы все были писатели, – протянула Вероника.

– Вот бы мы все были писателями, – поправила ее Робина. – Но, как видишь, это не так. Ты, я и Дик – всего лишь простые смертные. Нам приходится проявлять рассудительность и благоразумие. А когда папа взволнован и бесится – вернее, может показаться, что он в бешенстве, – виноват его писательский темперамент. Это сильнее его.

– Выходит, если ты писатель, то не можешь с собой совладать? – спросила Вероника.

– В большинстве случаев так и есть, – уверенно подтвердила Робина. – Несправедливо подходить к литераторам с обычными мерками.

Девочки направились в сторону огорода – в ту пору как раз поспела клубника, – и я не услышал конец разговора. Вскоре после этого Вероника взяла привычку запираться в классной комнате с тетрадью, а с моего письменного стола начали пропадать карандаши. Одним из них я особенно дорожил, мне захотелось вернуть его или хотя бы попытаться. Безошибочное чутье привело меня в святилище Вероники. Задумчиво посасывая кончик моего любимого карандаша, милое дитя объяснило, что пишет небольшую пьеску.

– Нам ведь многое достается от отцов, правда? – спросила она.

– Да, – признал я, – но тебе не следует брать мои вещи без спроса. И я уже не раз об этом говорил. Это единственный карандаш, которым я могу писать.

– Но я вовсе не о карандаше, – объяснила свою мысль Вероника. – Мне интересно, унаследовала ли я твой литературный норов?

Оценка, выносимая писателю широкой публикой, подчас приводит меня в замешательство. Ведь совершенно очевидно, что человек, способный писать книги, объяснять суть вещей, просвещать и наставлять, должен быть исключительно умен! А как иначе он сможет исполнить свою миссию? Это подсказывает простая логика. Но если послушать Робину и ей подобных, может сложиться впечатление, что мы, писатели, не в состоянии даже себя обуздать, а не то что нести миру свет истины. Робина готова часами читать мне проповеди, стоит только ей позволить.